– Когда герцог Урбинский с дожем проверяли, как продвигается работа Тициана над «Успением Богородицы» в соборе Санта-Мария-Глориоза-деи-Фрари.

– Как же, помню! А в какой роли вы тогда выступили?

– Тициан – мой друг.

– Надо же! А что вы делаете в Шамбери, изображая аристократа среди этого сброда?

– Они тоже мои друзья.

Карафа снова опустился на корточки и приблизил острие кинжала к правому глазу Дюрера.

– Что же мне с вами делать, граф Лотар? Выколоть глаз? Этот? Или этот? – Он поднес кинжал к другому глазу. – Даже не знаю. Как по-вашему, с какого глаза лучше начать?

– Это Альбрехт Дюрер, – не выдержал Дисмас. – Живописец. Из Нюрнберга. Вы намерены ослепить величайшего германского художника? Вас ославят на веки вечные.

Карафа встал, похлопывая клинком о ладонь:

– Дюрер? Да, я слыхал о Дюрере… Величайший германский художник? Неужели среди германцев встречаются великие художники?

– Да, – сказал Дюрер. – Но очень редко. Почти так же редко, как порядочные люди среди итальянцев.

По булыжной мостовой загрохотали тяжелые колеса. Карафа выглянул в окно. Грохот и топот копыт нарастали. По улице одна за другой катили кареты.

– Его высочество отбывают, – сказал Карафа и обратился к телохранителю с плащаницей в руках: – Отнеси это его высочеству. Он заждался. Передай, что я нагоню его по дороге на Экс. Мне тут надо кое-что уладить.

Телохранитель отвесил поклон.

– Возьми с собой Розано и Гриффани, – продолжил Карафа. – И слушай, Фулко…

– Да, синьор?

– Эта вещь дороже всего на свете. Если ты не вручишь ее лично его высочеству, то поплатишься головой.

Фулко еще раз поклонился и ушел с двумя спутниками. В апартаментах остались пятеро телохранителей.

– А теперь устроим новую живую картину, – сказал Карафа. – Как бы нам ее назвать?

Он присел перед Кунратом и с улыбкой перерезал ему горло. Кунрат захрипел, голова бессильно свесилась на грудь.