— Я по вызову. У подполковника на приеме баба? — поинтересовался Михаил. Другой аргумент ему в голову не пришел.
— Еще чего, — фыркнул дежурный. — Баба для него — тьфу. Он пленного допрашивает.
— Сам?
— Начальник контрразведки присутствует.
В этот момент за дверью раздался дикий вопль, прорезавший сонную тишину дома.
— Что бы это значило? — спросил Михаил.
— Командиры развлекаются, — осклабился дежурный.
Новый протяжный вопль огласил утреннее безмолвие. И было в нем столько безысходности, что Михаил, отшвырнул дежурного, ринулся к двери. Влетев в зал, он увидел прикрученного веревками к спинке стула толстяка в изодранной армейской форме. Погон болтался, лицо в сплошных кровоподтеках. Что-то в облике этого прапорщика почудилось знакомое.
Писарчук, развалившись на диване с плеткой в руке, отдыхал от неправедных трудов. Поодаль, угрюмо нахохлившись, стоял Носенко со скрещенными на груди руками.
— Что вы делаете? — крикнул Михаил. — Живодеры, кто позволил измываться над человеком?..
— Молчать, — заорал Носенко. — Дежурный, почему пропустил постороннего. Я приказал — ни-ко-го!
Дежурный невнятно пролепетал:
— Он силой... Он не подчинился...
— Ты что позволяешь себе, Обут? — Носенко с перекошенным лицом шагнул вперед, страшный в своем гаеве.
— Лейтенант Обут?.. — это произнес пленный. — Это ты? Боже милостивый, какое счастье, какая удача! Ты меня узнаешь, лейтенант? Погляди, я Рохляков, старший прапорщик их трехсотого полка...
Теперь Михаил вспомнил прапорщика, заведовавшего у кишиневских десантников продскладом. А толстяк, опасаясь, что его прервут, торопливо продолжал:
— Я сам... Я уволился. Наш полк из Кишинева переводят, а у меня тут домик, жена, детишки. Я сам уволился, а меня в тот же день насильно мобилизовали в молдавскую армию. Расстрелом грозили...
— Врет, жирная свинья, диверсант он. Ну, признавайся, сука, — закричал Писарчук и замахнулся плеткой.
Этого Михаил вынести не мог. Подскочив к старлею, он перехватил занесенную для удара руку.
— Не сметь! — выдавил гневно. — Не сметь бить человека!