Женщина в жутком бордовом пальто, сидевшая за три столика от меня, то и дело поглядывала в мою сторону. Она отломила кусочек булочки и отправила его в рот. Крошка упала ей прямо на шарф. На ее верхней губе осталась капля варенья, похожая на кровящую ранку. Она что-то сказала своему спутнику, продолжая жевать, и мне было видно, как кусок булочки у нее во рту превращается в размокший мякиш. Как удачно, что я не позавтракала. Иначе меня бы стошнило. Я отвела взгляд. Часы на дальней стене показывали двадцать минут десятого. Все было приглушенным, как бывает, когда лежишь в ванне и погружаешь голову в воду. Я вдруг застеснялась. Мне казалось, что все на меня смотрят. Что я скажу, если меня спросят, почему я тут сижу? Какое может быть правдоподобное объяснение? Я живу близко отсюда. Зачем я вышла из дома, где есть запасы отличных чаев, и сижу в одиночестве в этом кафе, заказав чайник чая за три шиллинга и шесть пенсов, который мне совершенно не хочется пить?

Я взяла чайник и налила себе чаю. От него исходил легкий пар и слабый аромат. Я наклонилась поближе к чашке и сделала глубокий вдох. Я люблю чай, но конкретно сейчас желтовато-бурая жидкость показалась мне не более привлекательной, чем моча. Я напомнила себе, что это просто чашка чая. Привычная, уютная вещь. Я подлила в чай молока из крошечного кувшинчика с эмблемой «Лиона» и принялась наблюдать за слиянием двух жидкостей, взвихренных движением моей ложки. Да, вполне неплохой чай. Выпей чаю, сказала я себе. Выпьешь чаю, и все сразу наладится. Но это, конечно, был самообман. Я поднесла чашку к губам. Удивительно, как я раньше пила эту жуткую смесь, причем не только охотно, но и с удовольствием.

Я решила, что буду смотреть в окно. Если уж я не могла пересесть за другой столик, то уж точно могла бы следить, не появится ли снаружи миссис Ллевелин. Утренний поток конторских служащих, спешащих на работу, уже успел схлынуть. Настал черед домохозяек, неспешно бредущих в мясную лавку за отбивной мужу на ужин. Домохозяйкам не надо спешить. Их задача на сегодняшний день: купить отбивную. Позже все купленные отбивные будут пожарены и поданы с гарниром из картофеля и капусты. Домохозяйки накроют стол и станут ждать, когда их дорогие мужья вернутся из внешнего мира. Но до вечера еще далеко, а между «тогда» и «сейчас» – ничего. Пустота. Возможно, кто-то из них решит прогуляться по парку или побаловать себя чайником чая в «Лионе». Кто-то сядет читать, кто-то закроет дверь на цепочку, ляжет в супружескую постель и примется ублажать себя руками, вперив взгляд в потолок. Все эти маленькие кратковременные удовольствия преследуют лишь одну цель: хоть как-то отвлечься от тоскливого хода времени.

Из окна была видна телефонная будка, откуда я звонила по объявлению мистера Браунли. Рядом с ней остановился мужчина, проверил мелочь в карманах и вошел внутрь. Защемил дверью подол плаща и резко дернул его, чтобы освободить. Ему было лет тридцать пять. Шляпа сдвинута на затылок, словно он ее приподнимал, чтобы вытереть пот со лба, и забыл вернуть на место. Он казался взволнованным. Я наблюдала, как он снял трубку, поднес ее к уху и зажал между плечом и щекой. Правой рукой набирал номер, а левую держал наготове у прорези для монет. Видимо, он звонил кому-то знакомому, потому что помнил номер наизусть. Набирал его без бумажки. Потом взял трубку правой рукой. В ожидании соединения он огляделся по сторонам, как бы желая убедиться, что за ним не следят. За ним не следили. Никто не обращал на него внимания. Он ждал с трубкой у уха. Возможно, он звонил жене – проверить, дома она или нет. Возможно, любовнице – договориться о тайном свидании. Как бы там ни было, где-то в городе в чьей-то квартире в эту минуту настойчиво звонил телефон. Может быть, в комнате никого не было. Или какая-то женщина медлила у аппарата и решала, взять трубку или не взять. Я начала ощущать нарастающее напряжение. Мужчина в будке опустил в прорезь монетку. Я прочитала по его губам слово «алло». Он повторил его трижды, но, очевидно, ответа не было. Он убрал трубку от уха, сердито уставился на нее, словно она была виновата, что ему не удалось дозвониться, и несколько раз с силой ударил ею по наборному диску. Затем аккуратно повесил трубку на рычаг и поправил воротник плаща. Вышел из будки, огляделся по сторонам, словно чтобы убедиться, что его маленький акт вандализма остался незамеченным, и зашагал прочь. На подоле его плаща (в том месте, где его прищемило дверью) осталось грязное пятно.

Мой чай остыл. Я поднесла чашку ко рту и притворилась, что пью. Я забыла надеть часы, но все равно взглянула на запястье, сделав вид, что мне надо следить за временем, чтобы не опоздать на назначенную встречу. Меня охватило какое-то странное оцепенение. Я боялась подняться из-за стола. Боялась, что опрокину его и поднимется шум. Официантки засуетятся. Наверняка позовут управляющего, и мне придется платить за разбитую посуду. Весь перед моей юбки пропитается холодным чаем. Прохожие за окном будут отводить взгляды, ускорив шаг. Чем дольше я сидела за столиком, тем сильнее закостеневала. Я смотрела в окно и пыталась решить, сколько времени можно сидеть в кафе с одним мелким заказом, не нарушая приличий. Миссис Ллевелин так и не появилась, и никаких маленьких драм в телефонной будке больше не произошло. Наконец я поняла, что больше не выдержу. Я достала из сумочки кошелек. Он весь измазался мармеладом от тоста, который я припрятала в сумке за завтраком. Я отсчитала монетки на нужную сумму и оставила их на оловянном подносе, предусмотренном специально для этих целей. Я решила не оставлять чаевых. Пусть это маленькое упущение спишут на то, что я иностранка и не знаю здешних обычаев. Как следует сосредоточившись, я сумела подняться из-за стола без происшествий. Когда я вышла на улицу, у меня закружилась голова. Я заставила себя пройти несколько ярдов, надеясь, что со стороны я похожа на человека, который не просто так бродит по улицам, а торопится в определенное место с конкретной целью. Через дорогу я перебежала, не глядя по сторонам, почти надеясь, что меня собьет автобус. Я представила, как лежу на асфальте, а вокруг суетятся прохожие. Симпатичный молодой человек встанет рядом со мной на колени, возьмет меня за руку и скажет, что надо держаться, что «Скорая» уже едет и все будет хорошо. Я улыбнусь ему слабой улыбкой, закрою глаза и усну вечным сном.

Я шла по улице как в тумане. Мешала прохожим. У меня в ногах запутался поводок чьей-то собаки. Мне хотелось пнуть это мелкое лохматое чудище. Сама мысль о том, что мне придется слоняться по городу еще много часов, была невыносима. Я присела на скамейку в сквере на Рэндольф-Кресент. Чуть позже на ту же скамейку уселась какая-то старушка. Улыбнулась мне и сказала, что сегодня чудесное утро. Можно было и не отвечать на такое банальное замечание, но я все же заставила себя улыбнуться в ответ и выдавила короткое: «Да». Она сцепила пальцы в замок у себя на коленях и уставилась прямо перед собой. На голые деревья и задние стены ближайших домов. Она носила обручальное кольцо, но было ясно, что ее мужа давно нет в живых. Наверное, эта старушка ходила в сквер каждый день. Возможно, в какие-то дни ей попадались более общительные собеседники, чем я. Мне даже стало немного неловко, что я так невежливо ответила на ее замечание о погоде. Хотелось встать и уйти, но не хотелось обижать ее еще больше. Да и идти было некуда. Через пару минут она достала откуда-то из-под пальто большой бумажный пакет. В пакете лежали хлебные крошки, которые она принялась рассыпать по земле. Буквально через секунду нас окружила стая голубей, как ватага уличных мальчишек, дерущихся за монетку. Они слетались со всех сторон, словно их «наколдовал» Великий Дандо. Я незаметно задвинула ноги подальше под скамейку, стараясь, чтобы мое беспокойство не слишком бросалось в глаза. Голуби, сбившись в плотную кучу, торопились склевать угощение. Один особенно грязный, потрепанный экземпляр застыл на самом краю, не в силах пробиться в толпу собратьев. Он поджимал одну лапку, похожую на усохшую руку. Его перья были взъерошены и казались какими-то маслянистыми. Я легонько качнула ногой, чтобы вспугнуть голубей. Они безразлично и вяло раздались в стороны и снова сбились в тесную кучу почти у меня под ногами. Я отвернулась. Старушка наблюдала за птицами без всякого интереса. И без видимого удовольствия. Она просто сыпала крошки, голуби просто клевали. Каждый занимался своими делами. Чуть погодя она заглянула в пакет и перевернула его вверх дном, высыпая на землю последние крошки. Последняя вспышка активности – и кошмарные птицы исчезли так же быстро, как появились. Остался только взъерошенный голубь с усохшей лапкой. Он стучал клювом в асфальт на дорожке, но все было тщетно. Ему не оставили ничего.

Вчера или, может быть, позавчера миссис Ллевелин тихонько постучалась в дверь моей спальни. В последнее время она относится ко мне с добротой, которую я уж точно не заслужила своим поведением по отношению к ней. Я считаю, что это знак. Она знает, что мне недолго осталось жить в этом мире. Я дала ей разрешение войти, и она сообщила, что пришел доктор Элдридж и хочет со мной побеседовать. Вряд ли доктор Элдридж пришел сам, его наверняка вызвал папа. Но я все равно согласилась его принять. Он выждал минут пять перед тем, как войти. Видимо, чтобы дать мне время привести себя в порядок. Я села в постели, подложив под спину подушку, и расчесала пальцами волосы, чтобы придать им какое-то подобие прически. Мне было неловко за мой жуткий вид и за царивший в комнате беспорядок. Я давно не проветривала, и воздух был затхлым. Доктор Элдридж вежливо сделал вид, что ничего не заметил. Он вошел и спросил, не могла ли бы я уделить ему пару минут. Когда я кивнула, он закрыл дверь и прошел чуть дальше в глубь комнаты. Доктор Элдридж был нашим семейным врачом с тех пор, как родители вернулись из Индии. Вполне вероятно, что он присутствовал при моем появлении на свет (мама неустанно мне напоминала, что это были трудные роды), и, наверное, он будет рядом, когда я покину сей скорбный мир. За все время, что я его знаю, он ни капельки не изменился. Не постарел ни на день. Даже его костюм-тройка из темно-серого твида, кажется, был тем же самым, что и в тот раз, когда меня пятилетнюю привезли к нему в клинику с подозрением на свинку. Я не из тех, кто бежит к врачу из-за малейшего чиха. Нас воспитывали в убеждении, что болезнь – это слабость, которой нельзя потакать. Детские простуды считались легким недомоганием, а всякие жалобы на плохое самочувствие неизменно рассматривались как притворство. Вот почему я так мало общаюсь с доктором Элдриджем. Однако его присутствие вселяет уверенность. Я ни капельки не сомневаюсь, что, если скажу ему о своих мыслях о самоубийстве, он только подожмет губы и неодобрительно поцокает языком.

Он подошел к окну.

– Давайте-ка впустим немного света, – сказал он и раздвинул шторы.

Я удивилась, что на улице так светло. Я потеряла всякий счет времени.

Он присел на краешек кровати.

– Ваш отец говорит, что вам нездоровится.

Я притворилась, что не понимаю, о чем он говорит.

– Это просто усталость. Обычные женские недомогания. У меня всегда так, каждый месяц.

Доктор Элдридж лишь тихо фыркнул. Если я думала смутить его упоминанием о ежемесячных женских недомоганиях, то я просчиталась.

– В любом случае, раз уж я здесь, то давайте я вас посмотрю. Мы же должны убедиться, что все в порядке, да?

Он положил пальцы мне на запястье. На то самое место, по которому я никогда не решусь полоснуть бритвой. Он достал из кармана часы и дождался, когда секундная стрелка дойдет до двенадцати. Мне было приятно ощущать легкое прикосновение его пальцев. Я с трудом подавила желание накрыть его руку ладонью. Секунд через тридцать он отпустил мою руку и молча кивнул своим мыслям. Потом достал из большой кожаной сумки какой-то прибор с широкой брезентовой лентой, какими-то трубками и коробочкой с круглой шкалой. Сказал, что сейчас мы измерим давление. Затем обернул мою руку брезентовой лентой, закрепил ее на липучке и принялся накачивать воздух, сжимая и разжимая резиновый шарик на конце одной трубки. Лента надулась, плотно сжав руку.

– Будет немного давить, но вы уж потерпите, – пробормотал доктор Элдридж. Пока лента сдувалась, он безучастно смотрел на измерительную шкалу. Затем снял с меня ленту, убрал прибор в сумку, достал стетоскоп и попросил меня расстегнуть на груди ночную рубашку. У меня из-под кожи торчали ребра. Доктор вставил стетоскоп в уши и прижал к моей груди металлическую головку. Она была очень холодной. Его лицо оказалось буквально в нескольких дюймах от моего. Я видела сетку лопнувших сосудов у него на щеках. Ощущала на коже тепло его дыхания. От него пахло крепким табаком и карболовым мылом. Его лицо оставалось таким безмятежным, словно он слушал концерт Шопена. Моя рука так и лежала на одеяле ладонью вверх. Я повернула ее и легонько коснулась кончиками пальцев плотной брючной ткани у него на бедре. Он попросил меня сделать глубокий вдох. А потом, будто очнувшись от дремы, резко выпрямился и подался назад.

– Хорошие новости: вы еще живы, – объявил он.

Я издала сдавленный звук, который, наверное, был похож на смешок.