Тапер уже сидел за роялем.

Сперва пан Бубновский спел весьма недурным голосом, правда, на очень дурном немецком, «Лили Марлен», вызвав бурные аплодисменты, затем, куда к меньшему удовольствию зала, начал исполнять польские и даже украинские песни. Их он пел особенно хорошо, с душой.

В этот момент Юрий вспомнил, что Слепченко, как ему сообщили в ГРУ и как рассказывала Полина, обладал оперным голосом и тоже любил исполнять украинские песни. Подумал просто так, безотносительно к пану Бубновскому: Слепня здесь быть не могло, он это знал. А если б и появился здесь, то его, Юрия, наверняка давно бы уже взяли под белы руки…

«Братишка Ганс» уже сменил тему и теперь орал, перекрикивая песню:

– А мне нравится, как они поют, эти недочеловеки! Голосистые, сволочи!.. А уж бабенки у них!.. Я тебе как-нибудь, братишка, расскажу!.. Ох и повеселились мы тогда всем полком под Киевом!.. Мы с дружищей Францем тогда – сразу четырех… Да нет, вру, больше!.. А оказались – партизаночки. Жалко их даже вешать было потом…

Слепченко между тем думал:

«А не больно ли ты разошелся, пьянь подзаборная?! Позоришь честь офицера вермахта!.. Ладно, давай, давай, можно покуда проследить за реакцией этого русского. Но русского ты этим все равно не проймешь. Обученный! Ни за что не станет взвиваться на такую хрень. Вот и ладушки! Пускай себе так и сидит с холодным, арийским выражением лица. Небось при этом чувствует себя неуязвимым.

Хорошо, не загасил его там, в N-ске, теперь он для дела понадобится. Хотя, конечно, в то же время и жаль, что тогда не загасил…»

Он, Слепченко, умел одновременно слушать, думать и петь или говорить. Для сверхчеловека это было не самое сложное из умений.

Теперь пан Бубновский пел:

Братишка Ганс, услышав слово «kozak», вдруг побагровел и запустил в физиономию певцу маринованным помидором. В зале кто-то громко захохотал.

– Он мне тут еще про казаков будет петь! – пьяно заорал обер-лейтенант. – Казаки – это русские! К черту! Дерьмо!

Даже штурмбанфюрер фон Краузе с укоризной взглянул на пьяного офицера.

Пан Бубновский утерся и скорчил жалкую улыбку, а тапер, мгновенно перестроившись, уже играл проигрыш к песне про Лили Марлен. Певец, стряхнув со своего концертного пиджака помидорные брызги, тут же начал на плохом немецком выводить слова, а в глазах его сверкали едва скрываемые злоба и ненависть. Потом уже, узнав, кто это на самом деле, Юрий смог себе представить, что в тот момент мог думать этот «певец».

– Вот так мы их, братишка Жорж, – сказал «братишка Ганс», довольный собой. – Ты, кстати, и по-английски, смотрю, читаешь?

– Да, когда-то учил.

– Зря время потратил. К чему учить язык будущих лакеев, – кем они еще могут быть в великой Германии? Нация без будущего, и язык без будущего! Как и твой, французский.

– Мой родной язык немецкий, – холодно ответил Васильцев. – Несмотря на фамилию, я немец. Мы, де Круа, родом из Эльзаса и пребываем там с четырнадцатого века. Кстати, по матери я – фон Лансдорф…

– Ну вот, обиделся, братишка. А я тебя, собаченцию, все равно люблю.

Васильцев с трудом пресек его попытку полезть с объятиями и сказал: