— Слушаюсь, — сквозь зубы процедил Каширин и багровый от злости скрылся за дверью.

— Таким образом, присланная Бояркину пуля полностью соответствует способу его убийства, — заключил Леечкин. — Сыр и вилка для судьи — тоже понятно. Но что тогда означает крысиный хвост для врача?

— Это вопрос, — развёл руками Поляничко. — Но, как бы там ни было, Слепень перешёл в наступление, даже несмотря на фальшивые покаянные письма, которые мы отправили на почту. Клим Пантелеевич, какие у вас соображения?

— Давайте для начала подведём итоги. Первая попытка Слепня расправиться с судьёй потерпела неудачу. Будет ли он теперь стремиться совершить убийство вторично, в соответствии с вилкой и сыром, или изобретёт что-то новое — мы не знаем. Но смею предположить, что он попытается разделаться с Приёмышевым таким способом, к которому вилка и сыр будут иметь определённое отношение. Надобно так же осмотреть жилище Кирюшкиной. Возможно, это поможет нам догадаться, каким образом преступник может расправиться с ней и как с этим связан крысиный хвост. В противном случае мы обречены на отставание… Пожалуй, поеду посмотрю, всё ли в порядке у судьи Приёмышева. Уж больно дурное у меня предчувствие, — проговорил присяжный поверенный и направился в переднюю.

— И я с вами. Здесь нам уже делать нечего, — сказал Поляничко. — Тем более коляску в этот час вам не найти. Воспользуемся моей. Давайте сначала заедем к докторше, а после неё и к судье.

— Хорошо.

На улице было слышно, как Каширин кричал на дворника. Доносились обрывки отдельных слов и фраз, смысл которых был понятен: «лестница», «столярный клей», «фонарь». Но были слышны и другие фигуристые выражения, от которых покраснела бы даже гербовая бумага высшего оклада по пятьдесят копеек за лист.

Полицейская пролётка покатила вниз. Дом Кирюшкиной находился на углу Станичной и Казачьей улиц.

Снег точно приклеился к деревьям, и чёрные ветви, будто подведённые тушью на фотографическом снимке, украсились белым нарядом. В некоторых домах ещё не ложились. Сквозь щели закрытых ставней пробивались тусклые полоски жёлтого света фотогеновых ламп.

Ардашев, достал коробку ландрина, отправил в рот синюю конфетку и сказал:

— Ставрополь хоть и губернский центр, но город небольшой. От края до края можно проехать от силы за две четверти часа.

— Нам бы ещё реку приличную или хотя бы озеро вёрст в пять по окружности. А лучше и то и другое. Да где их взять? Может, внуки что-нибудь придумают?

— Зато в каждом дворе — фруктовый сад. А прудов сколько вокруг! Речки небольшие, но родников много. Вода чистая, ключевая… Улицы широкие, точно площади. Церкви, соборы. Один Казанский чего стоит! Колокольню за тридцать вёрст видно. А заметили, как на Пасху Ставрополь преображается? Люди становятся вежливее, добреют, не ссорятся.

— Ваша правда. У нас в книге «Для записи преступлений» на Пасху и Рождество в графах касательно смертоубийств, грабежей и разбоев всё чаще пропуски. Пьяный мордобой в расчёт не беру. Видно, хевраки[8] откладывают свою работу на чёрные дни календаря да на осеннюю ярмарку.

Не доезжая саженей пятидесяти до дома, в котором жила врач Кирюшкина, показалась небольшая толпа, человек пять-семь. Из окна валил дым, раздавались тревожные голоса, и среди этой людской массы виднелся дворник в овчинном полушубке и мохнатой папахе.

— Полагаю, Клим Пантелеевич, тут что-то не так.

Поляничко спрыгнул с коляски и направился к дворнику.

— Что тут у тебя, любезный, стряслось?

— Да вот, ваше благородие, докторша спать легла, а какой-то супостат обмотал живую крысу паклей, пропитанной керосином, поджёг и бросил ей в форточку. Крыса носилась по комнате, поджигала всё вокруг, пока ейный Примус серую бестию не придушил.

— Что ты мелешь, какой ещё Примус?