С пирса со змеиным шипением взлетела и закувыркалась в чёрном зимнем небе ракета. В ответ раздались весёлые крики, полетели в воздух цилиндры, кепи, дамские шляпки. Бодро вздохнул, заиграл оркестр – музыканты, все, как один красовались в ярко начищенных медных пожарных касках.

– Ну что, Иван Фёдорыч, пора и нам? – старший офицер в предвкушении потёр ладони. – Посмотрим, чем нас сегодня порадуют к ужину. Слышал, буфетчик съезжал на берег – так приобрёл, шельмец двух индеек, картошки и три фунта чернослива. Рождество – оно всегда Рождество, хоть по григорианскому календарю, хоть по какому ещё…

Нью-Йорк, 1878 год.

Сочельник.

Восточно-Китайское море. 6 января 1879 г.

Мало-помалу утихла привычная суета, которой корабль жил изо дня в день, все долгие месяцы изнурительного похода. Пробили зорю, сыграли гимн "Коль славен наш Господь в Сионе", и все, кроме вахты и подвахтенных, улеглись спать. Правда, ненадолго – через два часа боцманские дудки поднимут их к рождественской службе.

Сочельник. Греве в который уже раз удивился, насколько удобно устроена жизнь нижних чинов на «коммерческом крейсере». С клиперами не сравнить – просторные кубрики, койки никаких тебе коечных сеток, после которых пробковый гамак всякий раз пропитан влагой и подсушивать его бесполезно. У каждого свой закуток, рундук, служащий одновременно койкой – гостиница, да и только! Про офицеров и говорить нечего – кают-кампания больше напоминает ресторан на шикарном пассажирском пароходе. Ну, может «шикарного» – это преувеличение, «Москва» переоборудована из грузо-пассажирской «Тюрингии», но с условиями на борту военного клипера не сравнить. Отдельные каюты даже у мичманов, дуб, бронза, бархат… как в каюте у Серёжи Казанкова, к которому он как раз направляется.

Судно чувствительно качнуло. Греве едва удержался на ногах, и пришлось самым постыдными образом опираться рукой о переборку. Он воровато оглянулся – не видел ли кто? Впрочем, имелось и оправдание – культя в шейной повязке, из-за которой барон никак не мог привыкнуть сохранять равновесие. Да, искалечен, но ведь ничего: держится, бодр и весел, не то что старый приятель, с самого Нагасаки, покидающий каюту лишь по служебной надобности. Капитан-лейтенант Михайлов, добрая душа, видит, что творится с подчинённым и лечит его на свой манер – нагружает сверх меры работой. Не помогает: Казанков, как всегда, безупречен по службе, но стоит сдать вахту – и он, не говоря ни слова, скрывается в своей каюте.

А ведь сегодня сочельник. Неизвестно, какими правдами и неправдами сумел старший офицер раздобыть в Нагасаки ёлку. Не совсем, правда, настоящую, скорее, диковинную японскую сосну, но зато с сильным запахом смолы и длинными бледно-зелёными иглами. Однако ж – и раздобыл, и доставил втайне на борт и спрятал, завернув в тёмно-коричневую упаковочную бумагу, в ледник… Вчера вечером в Кают-компании творилось весёлое священнодействие: японскую красавицу обряжали в бумажные звёзды, гирлянды из разноцветной фольги, японские фонарики, заранее закупленные в Нагасаки. А Серёжка так и не пришёл – сказался нездоровым и на весь вечер заперся в каюте.

Меланхолия, будь она неладна. Чёрная тоска. Когда барон попытался завести разговор о предстоящем праздновании Рождества, Казанков посмурнел, уставился невидящими глазами в переборку и произнёс похоронным голосом: «А знаешь, Гревочка, на прошлое Рождество мы с Ниной в Гельсингфорсе на коньках катались, на катке, что возле «Стрельца» устроили. Глинтвейн пили, а когда уморились – взяли санки и на Михайловскую в кофейню. В нашу кофейню…»

Барон, услышав это, скривился. «Наша кофейня» – стало быть, дело совсем худо. знал, конечно, о беде друга, странным образом совпавшей с общероссийской трагедией. Казалось, стоило ожидать, что военная страда, долгие месяцы в чужих морях, костлявая, что не раз стояла за спиной со своей ржавой литовкой – все это просто обязано было ослабить боль потери. Так оно, в общем, то и вышло, но, видимо, что-то надломилось во время стоянки в Нагасаки, будь оно неладно – и выплеснулось наружу, и придавило душу серой чугунной тоской.

А значит – вся надежда теперь на старого друга.

«…может, рассказать Серёжке о моей вдовушке? Он, помнится, интересовался, подшучивал…

…нет уж! Только не о делах интимных. В другой раз, не сегодня…»

Греве вздохнул и, не стучась, толкнул дверь каюты.

– … Леонид Васильевич велел напечь блинов. Конечно, Рождество не масленица, но отчего бы не порадовать команду? Сметаны в Нагасаки раздобыли, а что икры нет – так её заменили французскими сардинами в прованском масле из пресервов, взятых, как мне сказали, ещё в Гамбурге. Пробовал? Объедение-с!..

Серёжа кивнул. Солидная стопка блинов – тех самых, о которых с таким аппетитом рассказывал барон – красовалась у него на столике, доставленная по распоряжению барона, вестовым. Увы – давно остывшая. Рядом притулилась распечатанная баночка сардин, тоже нетронутая.

«…так, попробуем другой заход…»

– А что говорят про наши дальнейшие планы? Куда идём – в Сан-Франциско?

Серёжа помотал головой.