Поэтому с точки зрения формы миниатюры Бару можно отнести к жанру дзаппай (разнообразных хайку), в коих меньше установленных правил, но больше непосредственности.

И тем не менее правила тут есть, ибо как же без них!

Прежде всего это очевидная (не всегда, впрочем, что хорошо) полисемия, основанная на омонимии и личном вкусе автора.

Начнем сначала: название «Скрипичный снег» задает высокую скрипичную ноту — может, это отзвук того отдаленного звука, который, точно с неба, звучит за сценой в «Вишневом саду»? Или поскрипывающие на морозе шаги — скрип-шаг-стих? Уж скоро зашла речь о снеге, хочется вспомнить о столь музыкально звучащем приеме в хайку, как фуюгомори — зимнее затворничество, или холодноватый привкус осознанного одиночества. Вот здесь, например:

Или знаменитая двусмысленность, нередко смешливая и печальная одновременно. Как вот в этой зарисовке, парадоксально поставленной не в конец, а самой первой:

Мне нравится, когда автор начинает книгу словами «Сказано все» и не боится, что читатель поверит и захлопнет книгу. Впрочем, он, вероятно, про себя знает, что нацедит еще немало слез-капель-слов из своего поэтического самовара.

Хайку — это не просто когда мало слов и нескладно. Если есть только это (мало слов и нескладно), то это не хайку, а безобразие. Хайку — это еще малыми словами о большом через малое. Т. е. хайку — это бескрайнее малое поле для культивации поэтики фрагмента. Скажем, так сказать о дереве, чтобы за ним был виден лес. Вот как здесь:

О чем это? Формально грамматически — о разбитом блюдце. А неформально — о мире, внешнем и внутреннем, пропавшем и разбитом, но, может быть, еще не окончательно исчезнувшем. Вспоминается мир как храм разбитых сосудов Ицхака Лурии: после Большого взрыва мы, по сути, — осколки разбитых сосудов, и жизнь есть собирание таких осколков.

Многие хайку Бару несут в себе страшный, с точки зрения правоверного хайкуписца, грех: они антропоморфизируют мир вокруг. Японцам это делать не положено. Они, наоборот, любят растворяться в горах и туманах. Пейзажное видение, называется. А вот у русского, в лице Бару, хайкуиста в тумане даже у дерева вырастает грудь, и оно бредет куда-то. Так не бывает, зато человечней.

Может быть, в этом очеловечевании мира поэтическим языком и есть одно из главных достоинств западной хайку?

Среди напластований смысла, юмора, аллюзий особое место в миниатюрах Бару занимает интертекстуальность, т. е. перекличка с авторами прошлого, и приглашение на этот пир читателей. Вот в этом хайку упоминается Чехов, а построено оно по принципу модзири (подстановка своей концовки к известным ценителям строкам):

Знатоки немедленно распознают здесь оммаж не только Чехову, но и Кобаяси Исса, чьи глаза вернулись после всего разноцветья и благоуханья к белым хризантемам.

В других случаях можно почувствовать отсылку не к конкретному тексту, а к жанру — например столь неожиданному в контексте хайку, как латинская эпиграмма:

Принцип игры омонимами — японский, шуба — русская, нужда — малая; но какова ж античная величавость размера!

В общем, пресловутая и общеизвестная простота хайку вовсе не проста, если мы имеем дело с хорошими хайку. Бывают, конечно (и попадаются в этой книге), просто лукавые или, наоборот, элегические высказывания в одно предложение, разделенное на три строки, которым разве что улыбнешься и пойдешь дальше. Но их немного. Большую часть краткостиший Михаила Бару можно и нужно смаковать, разглядывая в них оттенки смысла и двусмыслицы, сталкивание высокого и низкого, холодного и греющего душу, литературной традиции и свежести собственного высказывания. И даже если кто-то где-то ничего из перечисленного не нашел, все равно — раскройте эту книжку наугад, ткните пальцем в стишок, прочтите и задумайтесь. Может, услышится всплеск воды.

Хватит уже читать послесловие: пора начать сначала и перечитать хайку Михаила Бару.

Евгений Штейнер,

профессор-исследователь при Центре изучения Японии (Школа ориентальных и африканских исследований лондонского университета) и профессор Школы азиатских исследований, ВШЭ