В этом пламенном веселье и исходивших от него шуме и неразберихе японец мог беспрепятственно скрыться, не то, чтобы намеренно, а просто незаметно исчезнуть — за полной, так сказать, ненадобностью. Вот ведь как в мгновение ока перестраивается воздушный замок человеческих представлений: за минуту совершеннейший из истуканов, державший в напряжении все живое вокруг, превратился в разгрызанный орех. Остается только гадать, в какой вид эмоциональной энергии перешло такое количество благоговения за такой короткий промежуток времени. Поистине, в плане мобильности нет природы более благодарной, нежели человеческая. Что ж, теперь не грех и сказать, что старикашка в суматохе незаметно улизнул. Сперва он пошел поклониться Желтой траве, затем простился с Птицей, со своего дерева она видела, что творится за освещенными окнами замка, а прильни лицом к стеклу кто-нибудь из находящихся в зале, он увидел бы только мрак беспробудный, так уж устроен мир. И пошел наш японец в обратный путь, не спеша, не боясь княжеской погони — все равно, даже если князь и спохватится и в желании отблагодарить его снарядит своих людей, то случится это не раньше, чем утром следующего дня, а тогда уже поздно будет. То и дело вокруг него вспыхивали желтые огоньки. Это подданные Лесного Кабана, снедаемые своими бесконечными комплексами на почве бесправия, как и в прошлый раз, тайно эскортировали его до самого побережья, однако теперь их выдавали по-рысьи светившиеся глаза.
Море: на черном бархате ночи безраздельно господствует луна, и оно с профессиональной продажностью часто сдаваемых городов повторяет дневную комедию чествования триумфатора. Какой из этих триумфов пышнее, подлинней, можно судить только при их наглядном сопоставлении: вот половина неба принадлежит солнцу, половина — луне, на море, соответственно, две дорожки, а беспристрастное жюри, не знающее, какая из половин чья — это могут быть только слепые — сидит на берегу и определяет, что красивей,
Выйдя на берег, старец не стал ломать деревья, с кряхтеньем волоча их по песку, чтобы затем связать одно с другим, сидя при этом на корточках, отчего вся анатомия доисторической птицей проступила бы сквозь натянувшуюся от плеч до поясницы материю, да еще глупый лизун без труда проник бы своей белой пеной под оторвавшиеся от песчаной тверди бледные пятки, да еще графические бисеринки пота задрожали бы на исчерченном тонюсенькими линиями японском лбу — нет. Не взвился он также огнедышащим драконом и не полетел по воздуху, извергая в ночное небо языки красного пламени. И даже рук не простер он над волнами, дабы со дна морского всплыл его прежний плотик, бережно удерживаемый там наядой — нереидой после потопления — нет. Но не потому вовсе, что не мог (зачем же умалять его возможности), — и мог, да не хотел. Ведь сказка-то еще не завершилась и пока не завершится, он будет ждать ее, на этот счету него со сказкой был уговор. Сел он, значит, на берегу, словно в молодости, когда еще был рыбаком у себя в Японии, и ждет. А сказочка торопится, начинает прыгать с пятого на десятое, комкает самое себя, только бы поскорей кончить и, — за ним, на берег моря! Как будто он уйдет без нее, или неудобно его заставлять ждать. Ведь нет же. (Были ль вы когда-нибудь учителем, и случалось ли вам не уложиться с объяснением нового материала, и пронзала вас тогда каленая игла школьного звонка, и вы просили еще две минуты внимания и всем сердцем действительно хотели что-то объяснить, но вас уже не слушали, складывали книжки, закрывали ручки — ранило вас это или нет — им безразлично, для них вы уже пронзенное тело, хотя и бьетесь еще у доски, как больная птица?) Итак, сказочка торопится безбожно, торопится как женщина, позабывшая обо всем на свете, но ведь и те не мчатся голыми по улице, приличия-то соблюдают, так изволь и ты, козочка, ради приличия сказать, что же объявил твой любовник осоловевшим от тоски князю и его приближенным. (Ну, видано ли подобное? И от этого она хотела увильнуть… Были ли вы когда-нибудь учеником, и случалось ли вам обрывать сочинение на полуслове? Словно пригвожденное молнией звонка, сморщившимся, обуглившимся хоботком застывало оно на строчке. Но если только злодей еще не вырывал тетрадки из рук, то жалкая попытка закруглить все каким-то кадансиком все же предпринималась.) «…Японский мудрец сказал, что младенец выздоровеет…» — и маленькая пауза, маленькая, потому что она не может ехидничать долго, ведь ее там ждут. Но все же не удержалась (ехидство!!!), чтобы не взглянуть в зал, поджав губки, как бы говоря: «Ну что, утерлись своим приличием, очень интересно было услыхать?» Совсем осатанела девочка. Ну, ладно, шутки шутками, а сказка сказкой. Она согласилась «коротко и толково» (формулировка наша — не так бьет по самолюбию, как «кое-как да лишь бы отвязаться») изложить дальнейшее. Послушаем — но все же, какие кругленькие и упругенькие эти «коротко и толково», этаких два кругленьких и уютненьких местечка.
Тянулись ровненькими окошечками дни, вагончиками пробегали недели, собаки тявкали, кошки мяукали, резались и отваривались куры для княгини, жарились бараны для князя, земледельцы гнули спины, вскидывали головы охотники, дремала природа, усыпленная однообразием устоявшихся погод, и ничто в здоровье ангелочка не предвещало перемен. Так добрались до осени. Летний состав въехал в нее, по инерции еще прокатился чуть-чуть и стал.
И сразу же, точно в тире после меткого выстрела, изображение перевернулось. В клочья разодран голубой хитон неба, ставни сделались как птицы, ополоумевшие от горя, что задумали сломать себе крылья, ветры подули с седого севера — и началось. Осенняя буря обрушилась на остров с такой внезапностью, что едва успели поснимать с веревок белье, на три дня ослепли коровы, они мотали запорошенными песком мордами, оглашая воздух беспорядочным мычанием. Наконец, когда вихрь унесся и чернота рассеялась, то взорам людей открылось фантастическое зрелище — подле замка, размерами, равными его отражению в воде, колыхался чудовищный желтый куст.
Но не успели люди привыкнуть к преобразившемуся ландшафту, как вторая осенняя буря, словно гора, обрушилась на них, расколовшись надвое. И вновь ослепли коровы и люди в страхе засветили свои лучины. Сколько продолжалось это морское сражение на небе, сказать трудно, часов еще не существовало, а солнце померкло. Вот черной, тяжелой тучей в район боя входит линкор, грозя своею громадою подавить отчаянное сопротивление вражеских кораблей. Среди тех начинается смятение, но это лишь обманный маневр. Совсем с другой стороны мчится на него корабль-брандер, он проносится низко над землей и протаранивает черного великана, и сразу же тысячи шлюпок и катеров спущены на воду, и бой разгорается с новой силой.
Когда же люди вышли из домов, чтобы промыть глаза бедным животным, они увидели огромное желтое зарево. Это желтая трава Окэ достигла неба. Князь, услыхав такое, сначала не поверил, но, просунув голову в окно и низведя лоб до уровня абсолютной гармошки, не только убедился в этом, но и различил на небе складки, в том месте, где трава упиралась в его твердь.
И третья осенняя буря. Она была страшнее двух своих сестер. Люди забились в погреба, искали спасения в глубоких колодцах, ибо ураганный ветер срывал крыши, разрушал дома, даже две башни замка — всего их было четыре — не выдержали и рухнули, а оставшиеся стонали как перед смертью. Вдруг желтый куст качнулся, еще раз качнулся и оторвался от земли. Его, зацепившегося за какую-то тучу, теперь стремительно уносило прочь, никто не видел, как кувыркалось в воздухе, уменьшаясь с каждой секундой, это сверкающее исчадье ада, никто не упился отчаянием и гибелью дракона-ирода — в вспышках молний и раскатах грома. Прямо жаль. Вырвавшись за пределы бушующей стихии, уже вдали от острова героическая туча рассеялась, и болтавшийся под ней веник миллионами желтых иголок посыпался вниз, дабы погибнуть в этом студенистом и бьющемся сердце, огромном, но только синем и потому называемом морем. Так добро торжествует над злом, жизнь в который раз уже побеждает смерть, ибо в тот миг, в самом животрепещущем уголке замка раздался детский плач, затем он сменился смехом, и вдруг не осталось ничего от прошедшего, ни мосточка, ни бревнышка, словно мы перепрыгнули через эту щель небытия. Ребенок открыл глаза и пошевелился, он был здоров. Трудно передать словами ликование, охватившее князя и его домочадцев, когда торжествующая княгиня во главе грудастых мамок и шамкающих нянек, произведенных историей задним числом в фрейлин, принесла им эту весть. Крестьяне же тем временем восстанавливали свои хозяйства, дивясь попутно чудесам, свидетелями которых явились и, верно, не один десяток легенд успели отложить — так птицы откладывают яйца.
И, наконец, о птицах. Под деревом в княжеском саду валялся дохлый птенец. Какой-то пес подобрал его, и покуда он его нес, на морде у него сидела небольшая птица. Это было также из области чудесного: пес идет, в зубах болтается птенец, на лбу восседает Птица, но уже чудес камерных, не кассовых, да и шествие-то направлялось к помойке. Надо полагать, что Птица к этому времени сошла с ума. В дополнение к своему довольно странному пассажирству она пела:
Когда в книге нам попадаются вырванные страницы, мы, читатели, если даже увидеть их не суждено, все равно знаем, что они были исписаны.
Итак, прошло двадцать лет. Удалились в свои могилы князь и княгиня, княгиня и князь (порядок в точности не известен, но во всяком случае, не одновременно, потому как дорожных происшествий еще не было). Недавний мешочек, сделавшийся сильным и красивым юношей «с повадками рыси и осанкой льва», приступил к серьезным военным действиям против своего сверстника, Лесного Кабана-младшего, отец последнего, поджав под себя ноги и уронив уже пустую голову на грудь, спал вечным сном в огромном дупле, окруженный любимыми кушаньями — мозгами, пересыпанными тертым корневищем, и яичками кролика. Война эта велась необыкновенным способом. О ней знали лишь двое — сам князь и некто звероподобный, о котором сказка не распространяется. Известно только, что однажды князь собрал всех командиров охраны и строго-настрого наказал: любого, кто скажет им слово «Мария» (это было трудное слово, и командиры долго ломали себе язык, прежде, чем смогли произнести его), приводить к нему незамедлительно. Прошел еще год, а может даже больше, княжеское распоряжение стало постепенно стираться в памяти, и вот, как-то ночью старший охранного дозора увидел в зарослях кустарника две горящие желтые точки. Поскольку никаких сомнений на их счет быть не могло, все как по команде схватились за мечи и пики, и вдруг… тугое и хриплое «Мария» донеслось до слуха уже ко всему приготовившихся стражей, а вслед за этим перед ними, остолбеневшими от изумления — в этот момент перебить их было так же легко, как пересчитать по пальцам, старший даже зажмурился — предстал косматый лесной житель, самый натуральный лесной житель. Далее впервые в истории произошла сцена, которая впоследствии получила развитие и через тысячу лет разыгрывалась приблизительно так: офицер службы безопасности вдавливает большим и указательным пальцами уголки глаз внутрь, сдвигая при этом брови, как будто не спавший полтора суток узнает, что интересы дела требуют от него прободрствовать еще столько же, и, козырнув, произносит: «Благоволите пройти со мной».
Забили барабаны, заиграли рога — это князь приказал трубить общий сбор. Выступив перед воинами с краткой речью, в которой заявил, что война, не успев начаться, уже завершилась, враг потерпел полное поражение, и остается только подобрать каждому свою долю добычи, он разделил войско пополам, командование одной его частью взял на себя, другую же разбил на множество мелких групп, поставив во главе каждой проверенных людей, снискавших себе заслуженную славу. Дав этим последним все необходимые указания и посоветовав захватить с собой побольше пакли, князь впереди основных сил двинулся к лесу, где находился некогда могущественный, а ныне поверженный, хотя и ни о чем не подозревавший, противник. Окружить лес кольцом и сдавливать его со всех сторон, покуда враг не задохнется — эти мечты князя-отца, наконец, дождались своего часа. Как и предполагал юный князь, им не повстречался ни один лесной житель, даже снайперы — и те не тревожили княжеских воинов на пути к их заветной цели. И вот она, наконец, опушка в глубине леса, посреди ее огромной черной пастью зияет вход в нору. Князь сел на краю ее и принялся болтать ногами, как бы олицетворяя собой всю прелесть беззаботной жизни. Так проходит несколько часов. Постепенно под землей начинается глухой невнятный шум — на губах у князя заиграла улыбка — шум усиливается настолько, что становятся различимы отдельные голоса — нет, они еще неблизко, просто эхо доносит крики ужаса. На всякий случай князь встает и отходит на несколько шагов. Приказ по армии: не проливать напрасно крови, первыми не нападать. Из ямы уже раздаются не крики, а вой. Вот-вот появятся первые головы. И они появились, появились и мгновенно исчезли — разведка. И тут князь закричал: «Люди Лесного Кабана, передайте вашему вождю, что я желаю с ним говорить. Пусть без страха приблизится на расстояние, доступное моему голосу». Наступила тишина. Князь помолчал некоторое время и затем спросил: «Пришел ли ты, Лесной Кабан, отважный и смелый боец? Слышишь ли ты меня?» Ответ последовал не сразу, да и никто и не ожидал от кабана, что он тут же отзовется. Это противоречило бы уже тогда сделавшимся традиционными представлениям о «тяжкой минуте полководца». По соблюдении этой минуты Кабан отозвался, и князь начал: «Лесной вождь, ты силен, храбр и верил в свое счастье. Оно тебе изменило — смирись. Это первое и самое главное из того, что я собираюсь тебе сказать, и, если хочешь — это мое условие. Ты его принимаешь?» Еще одна «тяжкая минута», и из норы доносится пересохшее «да». «В таком случае, я продолжаю. Тобой прорыт целый лабиринт под землей — с одним большим входом и уймой выходов. Ты думал завлечь меня туда, рассчитывал, что рыцарство рано или поздно во мне возьмет верх над осторожностью, и тогда в пылу погони я, наконец, вступлю на гибельную стезю. Когда-нибудь потомки выведут закон, по которому причина возникновения войны в то же время является и причиной поражения в ней одной из сторон. Почему столько веков между тобой и мной ведется война? Потому лишь, что ты страдал под бременем своих лесных комплексов, считал себя пасынком судьбы, обреченным на прозябание в норе, тогда как я, любимчик, каждое утро мог просыпаться в хоромах, весь исполненный благородного достоинства — ни дать ни взять — благополучный и законный правитель острова в глазах всего света. Отсюда и стратегия твоя — порочная, сплошь построенная на сладком видении, что постоянно мерещится „более достойному, но несправедливо обделенному“: хлыщ верхом на коне, ослепленный любовью к собственному отражению, во главе тысячи белоручек врывается в лес, устремляется в нору, уже высмеивает трусость противника и — западня захлопывается, долгожданный миг кабаньего торжества наступает… А теперь о моей стратегии. В основе ее лежит глубоко противное тебе убеждение, что враг и злодей отнюдь не синонимы и уж тем более — друг и добродетельный человек. Если для тебя грязные ногти и дурно пахнущая кожа являлись надежной гарантией верности, то я только по этому признаку не взялся бы утверждать, что тот или иной из твоих людей тебя не предаст. Как оказалось, из нас двоих прав был я. Ближайший твой соратник тебе изменил, не будем вдаваться в причины предательства, подкуп ли подейстовал, или у грязнолапого были убеждения. Не это важно, а то, что план лабиринта сделался мне известен. Мои люди блокировали все выходы и, чтобы мы с тобой не разминулись, все, кроме одного, забили паклей и подожгли.
И вот отныне я нарекаю себя королем, а владения свои, весь остров и омывающие его воды расстоянием в двенадцать миль от берега, королевством. Это будет первое в Европе островное королевство и первое в мире христианское островное королевство. Ибо уже отправлены послы в далекий город Рим с тем, чтобы объявить там господину Папе о горячем желании нового островного короля примкнуть к пастве его под именем Мария I.
Твоя же участь, Лесной Кабан, мною еще не определена, будем надеяться, однако, что я тебя пощажу».
На этом влюбленная сказка кончила и убежала на берег, где, как надо полагать, ее ждал волшебник, потому что иначе она вернулась бы намного раньше.
А теперь вообразим себе ее возвращение. Так уж случилось, что в этот день вся страна вместе с королем праздновала тысячелетие своего существования, тысячу лет назад легендарный король Мария принял крещение. С тех пор этот день считается национальным праздником. На одной из площадей столицы навечно застыл на высоком постаменте полу-монах, полу-воин, и все шоферы, проезжая мимо, считают своим долгом просигналить ему. Вот какая-то старуха (но мы-то сразу догадались, кто это), протиснувшись меж рядами автомобилей, подходит к подножью памятника, смотрит, смотрит… и узнает.
Величава фигура древнего короля. На лице одновременно отвага и благочестие — один глаз устремлен на меч у бедра, другой — в небеса. Ниже надпись, мало кому из его теперешних подданных понятная, но для сказки ее прочитать не составляет труда:
Затем она садится на ступеньки и засыпает.
Октябрь, 73 г.
Владимир Глозман