— Уехать отсюда.
— Куда? В Советский Союз нас не примут, ты знаешь… Да и не время сейчас.
— Я часто думаю о Западной Европе, о Франции, о Париже. Ведь там много наших друзей, особенно художников. Потом, я очень хорошо чувствовала себя в Вене; в Европе иной воздух, это — наш материк, Евразия; мы не были ещё в Париже, но Вена и Париж — это близко… Потом, я всё время вспоминаю слова: русские вне России могут жить только в Париже… Там наши могилы, Бунин, Ремизов… Там есть русский Париж, говорят, и сама Европа совсем другая… Там нет такой русофобии.
— Что ж, тогда надо действовать. Свой роман я могу прислать в Нью-Йорк и из Парижа.
— Но как действовать?! Что ты говоришь… Ты же знаешь, что творится в эмиграции… А у нас тут каким-то чудом две работы, твоя и моя, один из лучших университетов, дом, машина… Бросать это? Это же безумие… А во Франции? Там не найдёшь работы, у нас нет там права на жизнь, на работу, ничего… Мы не знаем ни одного слова по-французски… Найти выход?! Какой выход?!
— Но у меня уже есть там связи… Через ПЕН-клуб и через французских писателей. И можно наметить связи с французскими издательствами. Конечно, только мы как-то здесь осели, среди этого хаоса, с таким трудом, когда некоторые погибли… И опять бросать всё, куда-то бежать… На пустое место… Фактически это опять эмиграция, новая эмиграция… Когда же конец?
От Кегеянов не доносилось никаких слухов, словно они сами умерли. Было сказано только по телефону, что Люба вышла из больницы и что с ней всё в порядке. Да это они и сами видели, когда посещали её там… От Игоря тоже никаких вестей…
А здесь, в К., всё шло странным, размеренным шагом. Нелепые вечера с «how are you» и «хорошая ли сегодня погода?». Соседи кивали головой, величаво улыбаясь…
Дни шли. Но состояние Лены не менялось. Глаза её могли быть поняты тогда только русскими. Майкл, например, считал, встречаясь часто с Леной, что у Круговых всё о’кей.
Маша[1], живя Россией, не могла одновременно существовать на Марсе. Выход был только один: уезжать.
Андрей принял решение: бросить всё и отправиться во Францию, в Париж.
Эпилог
Полились письма в Париж, звонки и опять бесконечная «борьба», пробивание лбом стенки. Правда, «стенка» поддавалась — падали в почтовый ящик сочувственные ответы, надежды. Какую-то неожиданную сердечность проявил один французский писатель, который прочёл книгу Андрея на французском языке…
Посреди этих мятущихся событий Андрея ошеломило одно известие: Миша Замарин смертельно болен. Какая-то редчайшая, экзотическая болезнь нервной системы с неизбежным и скорым фатальным исходом. Самое удивительное, что об этом появились статьи в американской прессе, хотя Замарин вовсе не был известным художником. Правда, о нём писали не как о русском неконформистском художнике, а как о знаменитом больном.
Андрей, подавленный, позвонил Мише. Он ожидал не ответа, а тишины, к его удивлению, в трубке возник голос Замарина.
— Умираю, старик, — с еле приметной интонацией грусти и с ещё более незаметной интонацией иронии сказал он. — Так что наша встреча не состоится. Потому что «занят, умираю», как говорил один наш великий писатель. Извини. Принять пока не могу.
И он повесил трубку.
Андрей совершенно ошеломился. Маша[2] пробормотала Андрею: «Поезжай». И Андрей поехал в Нью-Йорк.
Остановился у поэта Саши. Андрей обзвонил за один вечер весь «интеллектуальный» русский Нью-Йорк. И толком ничего не понял.
Потому что другие тоже толком ничего не могли понять. Одни действительно говорили, что Замарин заболел уникальной смертельной болезнью и с этой точки зрения им заинтересовалась американская пресса. Что он получает массу писем (и даже деньги) с пожеланиями побороть болезнь.