— Вот закроют вэлфер, тогда и поглядим, — парировал Игорь. — Плевал я на них. Не за этим приехал.

— Отстань от него, — вмешалась Люба, повернув лицо ко всё слышавшему эмигранту. — Что ты его трансформируешь… Он прекрасен как он есть.

Эмигрант отполз. А Любочка шепнула Игорю на ухо:

— Говорят, он стукач. На ФБР работает. Но сейчас в нём совесть заговорила.

— Кто на кого стукач? — вмешался явившийся со стороны дивана Яков Герш.

— На ФБР, — шепнула Люба. — И не ори, тише.

Но Яков и так говорил тихо.

— Несчастный, значит, — ответил он. — Сколько их, таких несчастных! Я всех жалею!

— Ишь, христианин нашёлся… Чего их жалеть? Просто работа такая, — вставил Игорь. — Мне рассказывали американцы, что в пятидесятых, во времена Маккарти, за каждый донос платили наличными или чеком. Но всё равно определённую сумму. Так потом забастовки среди стукачей стали происходить. Требовали повышения ставки, отказывались писать доносы. Шумели. И добились своего…

— Игорь, — подошёл вдруг Замарин, — от Андрея ничего не слышно?

— Не слышал давно. С того времени, как пили в баре с Клэр твоей и с ним.

И вдруг запелась песня. Это Генрих взял гитару. Стихи были старые, московские, какого-то бредового поэта.

— Генрих, Генрих, ещё что-нибудь, — умолял Эдик Вайнштейн.

Клэр, улыбаясь, ничего не понимала, но была по-прежнему красива.

— Ещё, ещё, ещё! — просила Инна Гердер.

Но Генрих продолжил другой песней:

И потом:

— Хватит, хватит! — закричал кто-то. — Всего хватает! Не надо…

…Поздним вечером Миша Замарин, уйдя от Кегеянов, ночным автобусом уехал от Нью-Йорка — в скалы, в индейскую глушь. Как только отъехал от пригородов, повеяло таинственно иным, и мгла в горах не была от Старого Света, и прежние властители Света сего словно стояли на горах — невидимые — и грозили пиками неслышно несущемуся вперёд по шоссе ночному автобусу. И хотя в автобусе было всего пять спавших пассажиров, шестой — Миша — грезил всей своей жизнью, вспоминая её. А автобус нёсся и нёсся — спокойный, величественный, такой же спокойный, как тени умерших предков, стоящие на горе.

И вдруг опять — гигантское шоссе, сеть разбегающихся дорог, огни, двадцатый век, автомобили, в них — владельцы, мощно-неподвижные, деловые, как смерть.