Был всего лишь четверг, и Андрей в это время слушал — в одном из лучших интеллектуальных центров Америки — лекцию о Данте. Профессор почему-то лихо напирал на то, что Беатриче была гёрлфренд Данте. Студенты одобряли его идеи гоготом. Добрая половина из них были гомосексуалистами, включая самого профессора.
— Во всё, что Данте написал о Беатриче, — продолжал профессор, — во всю эту средневековую мистику и возвышенность плохо верится. Мы должны подходить яснее и видеть только факты, а не вымыслы, согласно нашей американской традиции. А факт состоял в том, что Данте видел Беатриче. Всё остальное — уже воображение, пустяки. Но раз он её видел, то сработал, конечно, фрейдистский механизм подсознательного.
Снова гогот одобрения.
— Механизм идеализации сработал безотказно, — продолжал профессор. — Для нас важно, что Данте видел Беатриче один раз. Если бы он видел её больше, то, согласно психоанализу, может быть, никакой «Божественной комедии» не было бы написано. Помните, что Фрейд — великий человек, а Данте — до известной степени — вымысел.
Андрею показалось, что он присутствует при очередном театральном спектакле абсурда, и он незаметно вышел. Поплёлся в библиотеку и там, наконец, нашёл интересные книги, присланные из Индии.
Кегеяны нагрянули вечером, весёлые. «И такие
— Ну, молодцы, ребята, — сказала она. — Ведь всё-таки не снимаете, как мы, а купили, хоть и в кредит.
— Зато вы в Нью-Йорке, а мы в провинции, хоть и сверхинтеллектуальной, — оправдалась Лена.
Андрей тут же рассказал о Данте. Люба чуть не упала в обморок.
— Да ну, брось, Андрюша, — сказала она с дивана. — Не может этого быть.
— Ты разве не привыкла ещё видеть то, чего не может быть? — холодно вставила Лена.
— Да хватит вам со своей серьёзностью! — прервал Генрих. — Давайте лучше выпьем. Водка нью-йоркская, особая.
С хохотом, вместе с женой, ввалился профессор Уильям Mуp — единственный, кого Андрей решился пригласить в русскую компанию. Большеголовый и где-то осторожный, он тем не менее поражал своей добротой, правда умеренной.
— Леночка, Леночка, — заплакала Люба после двух полустаканов водки. — Мне так хочется с тобой поговорить наедине… Работаю ведь, живу, как со стенами там, в Нью-Йорке. А с тобой хоть можно не молчать…
— Но сейчас-то тебе хорошо, у нас, — улыбнулась Лена. — Видишь, даже ложки деревянные, наши, русские.
— Да, но почему же, почему я о матери родной меньше вспоминаю, чем об этих ложках…
Лена ничего не ответила.
Потоки воспоминаний и тосты, тосты, тосты. За глубинную армянско-русскую дружбу, за священный союз всех народов СССР, за будущую, невидимую и незнаемую ещё во Вселенной Россию. И Уильям Мур был, может быть, единственным американцем на всём их многолюдном пути, в присутствии которого поднимать такие тосты было относительно безопасно, к тому же он плохо понимал русский язык.
Вечер прошёл в любви и изобилии.
На следующий день была суббота. Мужчины ещё спали. Лена с Любой вышли в небольшой садик — полюбоваться осенней природой. Вынесли раскладные кресла, приготовили чай.