В главной сфере — в литературе — был тоже сдвиг, тоже добытый беспрерывными, нескончаемыми усилиями. Оказалось, что попасть в литературу, имея только талант, — дело безнадёжное. Писались сотни писем — литературным агентствам, издательствам, переводчикам и т. д. Высылались рукописи. Издательства, специализирующиеся по русской литературе, реагировали, но очень медленно и осторожно. В основном молчали. Но если были ответы, то они выглядели приблизительно так: «Это хороший роман, однако в настоящее время мы не имеем возможности его опубликовать».

Во многом помогал Джим Макферсон — почти ежемесячные поездки к нему на вечера, обеды утепляли жизнь, да и делом он участвовал: писал рекомендации, звонил… Другим союзником и другом стал Уильям Мур — тот самый широкоплечий историк, специалист по древним цивилизациям. Он не знал слова «нет», писал письма, рекомендации, всё что угодно. Андрея он считал интересным писателем — по публикациям в американских журналах. Шли, но очень медленно, словно во всём нужно было преодолевать какое-то упорное сопротивление, и публикации на русском языке.

Наконец, примерно через полгода — удача, солнце, перемена судьбы. Довольно крупное нью-йоркское издательство берёт книгу — сборник легенд, мифологическая проза. Это было единственное издательство, которое пыталось довольно часто публиковать что-то высшего качества и довольно некоммерческое. В их списке были латиноамериканские и европейские писатели, проза которых слишком сложна для рынка. Успех был тем более неожиданным (хотя Андрей был уверен: что-то должно случиться), что обошлось без всяких протекций и без всякой политики — это издательство было чем-то вроде «белой вороны».

К тому же попасть в так называемую «большую прессу» малоизвестному писателю было почти невозможно, причём даже для американцев. Молодые американские писатели — по той или иной причине малоизвестные, независимо от их таланта, — отсекались «большой прессой». Причины были как коммерческие, так и политические. Можно было, правда, надеяться на публикации в «малой прессе». Если была удача, то это означало печатные тиражи двести-триста экземпляров, порой чуть больше, отсутствие рецензий и вообще всякого внимания; с социальной точки зрения это было ниже любого самиздата в Москве.

Соотечественники из Нью-Йорка на сей раз не рвали на себе волосы: факт заключения договора Круговы заботливо скрыли от всех посторонних. Сам их американский друг Уильям Мур ласково предупреждал, что лучше «не разглашать», да они и сами понимали: одни доносы свели бы издателей в сумасшедший дом.

Победа есть победа — оставалось ждать, когда будет закончен перевод и книга явится в свет. Майкл, Джим и Мур обещали писать статьи, брать интервью. Более частыми стали поездки в Нью-Йорк: всё-таки там друзья, те, с кем делилась жизнь ещё в Москве.

Теперь грандиозный вид нью-йоркских небоскрёбов почему-то не производил на Андрея впечатления прежнего величия. В самом же городе — в жизни их друзей за эти два с половиной года — тоже не всё стояло на месте. Слава богу, у Кегеянов всё шло благополучно. Любочка, весёлая, такая русская, энергичная и в то же время наивно-доверчивая, тянула на себе всё. Продвигалась на работе: рекламировала в основном штаны. Генрих сосредоточился на живописи — казалось бы, интернациональный язык, но, кроме него, десятки тысяч американских художников, причём не без таланта, отнюдь не могли ничего продать.

Хуже всего, пожалуй, из друзей дела шли у Игоря. Он просто остался в том положении, в каком был два с половиной года назад: в маленькой пятиметровой комнатушке со своими извечными ценителями поэзии — тараканами — и с соседкой-проституткой, сошедшей с ума на внесексуальной почве. Но он почти перестал общаться со своими друзьями, и, что с ним происходило, было непонятно — то ли он ушёл в окончательную тьму, то ли наоборот. Может быть, он писал какие-то невиданные стихи. Только кто были слушатели?

Как молния среди ночного мрака, пронеслись эти два с половиной года в жизни Миши Замарина. Почти никто не знал его тайную жизнь, кроме, конечно, высших сил, и потому о нём трудно что-то сказать. Генриху он внушал абсолютный ужас. Но на внешнем плане его картины вдруг пошли. Умеренно, но жить было можно; они шли — при полном безразличии к этому Миши Замарина.

Зато на нью-йоркском небосводе появилась новая художественная русская звезда — Леонид Коротов — богема Новосибирска и Ленинграда, сюрреалист. Он был здесь, в Нью-Йорке, с женой и двумя детьми. Этот был вне всякого безразличия. Талант свой продавал, как только мог. Кутежи его гремели на весь Нью-Йорк. Дебошир, но в душе он был ребёнок. И хулиганил от внутренней беззащитности. Но по целому ряду серьёзных обстоятельств картины его были на хорошем счету. Андрей любил его, и Леонид отвечал тем же. Пресса в сфере искусства захлёбывалась в нём.

Павел, не докучавший бывшим друзьям своим общением, один пробивал себе дорогу в люди. Потрясённый лишением работы и спасённый гражданкой США, он был вскоре ею изгнан. Почти год мотался по трущобам, пил, голодал, целовал негров. Потом в его жизни появилась новая женщина — немецкого происхождения, кажется, очень богатая. Но что было потом — точно неизвестно. Генрих утверждал, что Павел заключил договор с американским издательством на публикацию грандиозного романа, написанного им в подвалах Нью-Йорка, — пародия на порнографический жанр. Чтоб американцы, таким образом, символически узнали себя в этом перевёрнутом зеркале. В романе — много насилия. Но толком никто ничего не знал, потому что Павел отмалчивался и только твердил, что он любой ценой добьётся успеха и докажет этому звериному миру, что он такой же зверь, как и они, а вовсе не идеалист. И тогда звериный мир встретит его с распростёртыми объятиями как своего пророка.

Меньше вестей было от других лиц. Бедный Эдик Вайнштейн перешёл на социальное пособие. Инна и Марк Гердеры едва сводили концы с концами — вкалывать, как известно, ещё не означало принадлежать к среднему классу. Была масса бедных вкалывающих — не только безработные и вэлферовцы жили в нищете.

Ничего не слышала Лена о судьбе Надежды — дочери несчастного Дмитрия Константиновича. Может быть, она удавилась. Может быть, стала поэтессой, как мечтала об этом в Москве. Стихи её нигде в эмигрантской прессе не появлялись.

Зато Виктор уверенно шёл от успеха к успеху. Его уже вовсю публиковали в американской прессе. Одна его статья вышла под таким названием: «Почему я ненавижу русских» (если бы заплатили, он написал бы статью «Почему я ненавижу уругвайцев». Но за это не платят).

Вадик уже более умеренно катался по полу, если в эмигрантской газете не упоминалось его имя. Зато он не писал статьи, наподобие тех, которые писал Виктор.

Поэт Саша — он один раз даже посетил Андрея и Лену — вдруг два года молчал (слава богу, у него были связи с торговлей и перепродажей), а потом разразился:

— Почему некоторые наши эмигранты не понимают всей широты американского идеализма? Ведь американцы способны давать деньги на самые странные мероприятия. Иногда смотришь — просто безумный жест, как в сценах у Достоевского. Большие компании здесь дают деньги на искусство, правда, списывая с налогов, но, познавая американский идеализм, не следует забывать его обратную сторону — здравый смысл.

У Андрея Саша пил так, что хозяева умаялись, убирая потом блевотину. Коты — а Круговы на редкость любили котов, их у них было два: чёрный и трёхцветный — и те сторонились поэта Саши и не обнюхивали его.

Оставалось всего несколько месяцев до выхода книги. В предчувствии этого Круговы пытались как-то усилить интенсивность своей жизни: посыпалась переписка с американскими писателями, показывались на встречах и вечерах в университете.

Между тем некоторые черты провинциально-университетского быта продолжали удивлять Андрея. Особенно изумляли его самоубийства среди студентов. Они обычно тянулись к мостам — место было гористое, и прыгать вниз означало: наверняка. Андрей сам был свидетелем одного случая. Он шёл по мосту, а в памяти почему-то гремел гумилёвский «Заблудившийся трамвай», летящий сквозь время. Как-то машинально Андрей остановил взгляд на двух деловито и беспокойно беседующих студентах. Казалось, они говорили о том, как лучше одеться во время дождя или просто договаривались о том, чтобы сходить в кино. И вдруг один из них — так же спокойно — перемахнул через перила моста и полетел вниз.