34

Меньше всего мне хотелось сидеть дома. Перерыв означал, что в моем расписании появилось больше ничем не заполненных часов, и они повисли передо мной, как болтающаяся складка на туго натянутой коже моего существования. Я сняла пальто, сунула сумочку под столик в холле, сбросила обувь и надела тапочки. Наполнила и включила чайник, прошла к задней двери дома, отперла ее, вышла на выщербленные, скользкие плитки дорожки и посмотрела в сторону сада. Прошел дождь, во всех углублениях и неровностях скопилась вода. Я обходила лужи мелкими шаркающими шажками, как старуха. Мне было страшно упасть. Подошвы моих тапок не создавали никакого сцепления. Каждую весну Майк сильной струей из шланга смывал с дорожки склизкую зелень, но за зиму она успевала вновь разрастись.

Тем утром я оставила снаружи две мисочки. Одна была пуста, я подняла ее, но нигде не заметила черного с белым кота, который явился к задней двери моего дома несколько дней назад, утром, истошным мяуканьем требуя впустить его. Пустую миску я унесла в дом и поставила в раковину, заварила чай, забрала его наверх, приняла душ, надела халат и снова спустилась вниз готовить ужин.

Замороженный фарш, который я вывалила на сковороду из пластикового контейнера, был подернут слоем желтоватого жира. Я думала об отце и о том, как мы ужинали вместе, пока я не уехала из дома и не вышла замуж. О том, как я готовила в выходные, а затем замораживала еду, и мы ели ее всю следующую неделю, – ту же привычку я принесла с собой в семейную жизнь.

Я зажгла газ и повозила фарш по сковороде деревянной ложкой. Он зашипел на разогретом металле. Оставив его оттаивать, я заново наполнила чайник для спагетти, переходя от плиты к кухонному столу и раковине, а потом обратно. Было тихо, даже радио молчало. Я вылила кипяток из чайника в кастрюлю, закрыла крышкой и дождалась, когда она затрясется и станет ясно, что вода готова для пасты. Макаронины я топила в кастрюле ложкой, пока они не влезли туда целиком, после чего вернула крышку на место и разыскала липкую ленту, чтобы заклеить открытую пачку спагетти.

Стоило мне повернуться к кастрюле спиной, как ее содержимое забурлило, плеснуло водой на плиту и погасило огонь. Запахло газом, но я не стала его выключать. Я с наслаждением, глубоко вдыхала его запах, пока промокала лужицу бумажным полотенцем: отрывала от рулона один лист за другим, клала их на плиту, смотрела, как они впитывают жидкость, а сама при этом наклонялась к конфорке. Запах был слабым и неопределенным. Я знала, что он не убьет меня, – о том, чтобы свести счеты с жизнью, я всерьез задумалась лишь позднее.

Я поужинала перед телевизором, поставив поднос на колени и думая об Анжелике. Мне представлялось, как она ужинает с отцом и мачехой в их новом доме. Она приехала из университета на Пасху, и я об этом знала. Днем раньше мы разговаривали с ней, я сообщила, что процесс идет успешно. А теперь она увидела его своими глазами. В тот вечер я ждала, что она позвонит. И сама набирала ее номер несколько раз. В конце концов я послала ей эсэмэску: «Я так виновата». Она не ответила.

Мой отец умер, когда я находилась в Нью-Йорке по работе. Это не преступление. Но мне все равно было стыдно, и, несмотря на все старания, в тот вечер я не могла не думать о папе. Даже просмотр документальных фильмов по телевизору стал пыткой. Я силилась сквозь музыку расслышать диктора и вспоминала, как часто, когда мы жили вместе, отец жаловался, что плохо слышит. Унеся поднос на кухню, я соскребла несъеденный ужин с тарелки в мусорное ведро.

Мне не хотелось ехать в Нью-Йорк. Навещая папу в больнице, я поняла, насколько серьезно он болен. И подготовила Люси к тому, что мое место рядом с Миной займет она. Я собиралась быть рядом с папой до конца. Оставался последний шанс поговорить с ним о маме. Мне – сказать ему правду, ему – выслушать и, как я надеялась, простить меня. Мина знала об этом, но в конечном итоге решение приняла все-таки я. Могла бы и отказаться. Возможно, я боялась, что папа даже на смертном одре не скажет слов, которые подарят мне душевный покой.