Ландлайен.

Джесс хотела быть похороненной рядом с Альфредом, своим отцом, но рядом с ним уже покоился прах Миркаллы. Из уважения к чувствам обеих женщин, урну с прахом Джесс поместили с другой стороны. И я поняла, что очередная часть жизни пройдена. Отрезана навсегда. Джесс упокоилась рядом с родителями. Она никогда уже не вернется.

И чтобы не видеть убитые горем и запоздалым раскаянием лица Филиппа, Ральфа, отца, я отошла назад и стала рассматривать таблички.

Придет день и меня саму отнесут на кладбище. Запечатают мраморной плитой с надписью Верена Миркалла Элизабет фон Штрассенберг. Рядом с Маркусом. Вдали от матери, вдали от отца. Я запрокинула голову, пытаясь остановить слезы. Плакала ли Джесс, когда ее мать умерла? Сожалела ли о том, что она натворила?..

Потому что я – да.

Всю жизнь я ощущала себя никем. Футбольным мячом, который швыряли из стороны в сторону. Здесь, среди мертвых и живых предков, я понимала, что родилась не мячом, а воздушным шариком. И у меня была нить, которая держала меня. Пусть даже, держала только за тем, чтобы не отдавать Фреду.

Теперь эта нить разорвалась навеки.

Марита то и дело приподнимала вуаль, чтоб промокнуть глаза. При жизни Джессика никогда не была ей так дорога, но графиня всегда была верна долгу. Ей полагалось плакать, и она плакала. Даже какую-то речь толкнула, чтоб меня поддержать.

– Интересно, она способна испытывать хоть какие-то человеческие чувства? – спросила Лизель.

– На публике или без? – процедил Себастьян, оторвавшийся ненадолго от жены.

Марита вскинулась, он ответил разящим взглядом. Они отвернулись друг от друга, как две взбешенные лошади и продолжили стоять рядом. Как и всегда.

И я впервые, пожалуй, присмотрелась к графине. И к графу. И почему-то впервые обратила внимание, как сильно он… ненавидит свою жену. Да, это был один из тех важных, политически выверенных браков, где все были счастливы, за исключением супругов. Но ненависть?.. Я видела, как Марита положила руку на его локоть, – как предписывал этикет. И как Себастьян напрягся, чтоб не стряхнуть ее.

Совсем, как я, когда родственники по очереди, принялись подходить ко мне, – чтобы выразить соболезования.

Эти люди, которых я ни разу в жизни не видела, знали другую Джессику. Джессику, которая любила ездить верхом, рисование и красивую одежду. Джессику, которая мечтала стать модельером. Джессику, которая была чистым ангелом, которого изменила болезнь.

– Они в самом деле знали ее, или придумали специально для похорон? – спросила я Маркуса.

Вся эта тягомотина раздражала, напоминая фарс. Никто из них не был близок с Джессикой. Никто из них даже в гости при жизни не приходил. И Маркус, к моему удивлению, разлепил губы:

– Это стандартная речь, мы просто меняем пол, возраст и вставляем нужное имя.

От неожиданности я хмыкнула и головы повернулись ко мне.

Мы четверо, он Лизель, отец и я, стояли слева от священника, читавшего над урной молитвы. Открытая ниша за его спиной притягивала взгляд. Снятая плита стояла, прислоненная к длинной стенке.

«Любимая жена, любящая мать».