Поминки были недолгими. Вскоре, как обычно, забыв о том, зачем собрались, гости разбились на группы, словно на вечеринке и, после недолгого обмена любезностями и сплетнями, разошлись. Горничные начали убирать со столов.

– Как ты? – еще раз осведомился Маркус и взял меня за плечо.

– Лучше. Я пойду прогуляюсь…

– В этих туфлях?

– Я пойду на цыпочках.

– Лучше, пойди в кроссовках.

Псарня располагалась на заднем дворе и Герцог, которого как следует подкололи антибиотиками, очень радовался, когда к нему кто-то приходил. Давать ему команды было бессмысленно, а его рост и постоянно растущий вес, делали его восторги опасными.

Я была рада, что послушала Маркуса и переоделась в кроссовки и джинсы.

Все возвращалось назад, на круги своя. Псарня, я и огромная по сравнению со мной, псина…

Мне почти что в живую почудился горячий собачий дух, мокрый язык и подрагивающая спина Греты. То, как она ложилась на место, как приказал отец, но стоило ему закрыть дверь, легко, как кошка, запрыгивала на мой матрас. Как ее горячий мокрый язык залеплял мне лицо и нос, а я, смеясь, пыталась оттолкнуть от себя собаку, которая была в два раза тяжелее меня.

Примерно так же проходили все встречи с Герцогом.

В псарне слышались голоса. Решив, что это Себастьян, который привязался к моему псу, я вытерла слезы и толкнула обитую войлоком деревянную дверь. Отец, сидевший в кресле, повернул ко мне бледное, пожелтевшее от лекарств лицо. Он был такой худой, такой старый, – постаревший за две недели на миллион лет. И такой бесконечно усталый, что слезы вскипели вновь.

– Ты должен быть в постели!

– Я там провел кучу времени, – ответил он, лаская большую черную голову Герцога. Глаза у него уже давно не текли, а уши пахли гораздо лучше. – Какой же ласковый пес… И такой красавец будет, когда поправится.

– Как думаешь, можно будет его хоть как-нибудь надрессировать?

– Я думаю, можно, – сказал он. – Все возможно, вопрос лишь – как.

Голос был, по крайней мере, не слабый. Еще на кладбище отец и сам казался мне мертвым, но теперь в его взгляде вновь появилась жизнь. Он не сказал ни слова о Джессике, и я тоже не сказала.

– Прости меня, доченька, – сказал отец, разглядывая собаку. – Вы все просили, предупреждали, но я не поверил вам. И вот, пожалуйста. Джесс мертва, а я в этом кресле. А ты была там, когда все это случилось…

Я развернулась, чтобы его обнять, но он всем телом вдруг отодвинулся. После его болезни я никогда не прикасалась к нему и чуть заметно вскинув плечо, отец дал понять: не стоит этого делать. Я опустила руку.

– Ты в этом не виноват. Тебя слишком долго не было… А она, она так хорошо сочиняла.