В течении утра подёргивания усилились, как и мои поиски причины, растянувшиеся на месяцы. Истинный ответ оставался неуловимым на протяжении ещё целого года. Дрожь несомненно была посланием и вот о чём она говорила:

В то утро — 13 ноября 1990 года — мой мозг выступил с заявлением: он собирался развестись с моим сознанием. Усилия оспорить или примирить стороны были тщетны. Как я потом узнал, процесс завершился уже на восемьдесят процентов; без каких-либо оснований, не дожидаясь рассмотрения прошения. Кроме того, мой мозг постепенно, но настойчиво захватывал контроль над телом ещё с тех пор, как я был ребёнком. Мизинец левой руки стал тому подтверждением.

Десять лет спустя зная то, что я знаю сейчас, метафора о разводе между телом и разумом кажется мне дельной, хотя в то время суть её была далека от меня. Я не имел понятия о том, что в их отношениях есть проблемы — казалось, между мной и серым веществом всё в полном порядке. Это было заблуждением. Без моего ведома ухудшения начались за долго до того утра, когда решил взбунтоваться мизинец. Объявив о своей дисфункции столь откровенным образом, мой мозг приковал к себе внимание сознания.

Мне предстоял год вопросов и ложных ответов, успокаивающих на некоторое время, подпитывающих отстранение от проблемы и отчасти упреждающих решительное расследование, которое в итоге могло привести к ответу. Ответ этот дал врач, сказавший, что у меня прогрессирующее дегенеративное неизлечимое неврологическое расстройство, которое могло зародиться более десяти лет назад до момента проявления. Тот же врач сказал, что я смогу сниматься в кино ещё порядка «десяти добрых лет» и оказался прав. Почти день в день. Не сказал он только (никто не смог бы сказать), что эти десять лет, направленные на примирение с болезнью, окажутся лучшими годами в моей жизни не на зло ей, а благодаря.

В нескольких интервью я отмечал её как дар, за что подвергся порицанию со стороны других людей с таким же недугом. Конечно же, я говорил только исходя из своего личного опыта, и с небольшой поправкой: если это дар, то он из тех, что постоянно отбирает, а не даёт.

Не так-то просто справляться с неустанными разрушительными атаками со стороны болезни. Никто бы добровольно на это не подписался. Тем не менее, этот внезапный кризис подвиг к основополагающему жизненному выбору: принять «осадное положение», либо приступить к действию. Что бы это ни было — смелость, согласие или благоразумие — в итоге оно дало возможность пойти по второму пути (после того, как на первый ушло несколько ужасных лет), что бесспорно стало настоящим подарком. А при отсутствии этой нейрофизиологической беды я бы никогда не открыл этот путь и никогда настолько глубоко не обогатился внутренне. Вот почему я считаю себя счастливчиком.

Не так давно, осознавая сколь много иронии присутствует в моей истории, я заглянул в словарь:

«Ирония — выражение смысла путём употребления слов обычно противоположных по значению; явная порочность судьбы или обстоятельств».

Определение поразило меня, в частности вторя его часть, выделенная курсивом. Я посмотрел значение слова порочный: «отступление от того, что хорошо или правильно…», и понял, что тут присутствует ещё одна богатая ирония. Несмотря на внешние проявления, моё заболевание без сомнения направило меня к тому, что является хорошим и правильным. Я вернулся к первому определению — «выражение смысла путём употребления слов, обычно передающих противоположное значение; явная порочность судьбы или обстоятельств», — и улыбнулся. Какая ирония.

Вот вам ещё одна «явная порочность»: если бы вы сейчас ворвались ко мне в комнату и объявили, что заключили сделку с Богом, Аллахом, Буддой, Христом, Кришной, Биллом Гейтсом, да кем угодно, по которой десяток лет после установления диагноза волшебным образом исчезал и заменялся на десяток лет моей прежней жизни, я без колебаний попросил бы вас убраться прочь.

Я больше не являюсь человеком, описанным на предыдущих страницах этой главы и безгранично благодарен за это. Я бы никогда не согласился вернуться к той жизни — затворническому ограниченному существованию, подпитывающемуся страхом, превратившему уединение, изоляцию и потакание самому себе в основы жизни. Та жизнь была жизнью в пузыре, но пузыри, будучи очень непрочными объектами, легко лопаются. Достаточно ткнуть пальцем.

Нью-Йорк, июль 1990.

Для того, чтобы продемонстрировать все измерения пузыря, в котором я жил и проследить события, приведшие к тому судьбоносному утру в Гейнсвилле, нужно вернуться на несколько месяцев назад, а затем ещё на столько же. Всё началось не в номере отеля Флориды, а в моем гардеробном трейлере, припаркованном в Нижнем Ист-Сайде. Любой, кто когда-нибудь сталкивался с уличными съёмками в Манхеттене, Лос-Анджелесе или любом другом американском городе, мог видеть один из этих домов на колёсах, гадая кто же из лицедеев находится внутри. Вы знаете, что он внутри. Он знает, что вы снаружи. И если говорить начистоту, то ему хочется, чтобы так было и дальше.

В тот день после полудня ко мне в трейлер зашёл посетитель, которого я никогда раньше не видел. Выглядел Майкл Кейтон-Джонс ходячим бардаком и это комплимент в его строну. Как гласила одна не лишенная мудрости фраза, нацарапанная в окружении наиболее непристойных высказываний на двери туалетной кабинки Художественного театрального клуба Ванкувера: креативный бардак лучше пустой опрятности. Верю — так оно и есть. Шаркая подошвами и истекая потом, он забрался в мой трейлер. Полные раскрасневшиеся щеки покрывала щетина. Одет он был в просторный, не соответствующий его фигуре костюм, довольно популярного покроя в то лето 1990 года, но, допускаю, он мог выбрать его без оглядки на моду.

Он пожал мне руку и быстро без церемоний развалился боком на одном из вращающихся кресел, протёртом тысячами актёрских задниц.

— У тебя есть пиво? — спросил он с сильным шотландским акцентом, бормоча себе под нос. Он сразу же мне понравился.

Доставая молсонов[2]из мини-холодильника, я подумал, что по графику на сегодня у меня запланировано ещё несколько сцен, поэтому алкоголь не вариант. Вместо пива я достал себе диетическую пепси, которая, по убеждению многих, была моим вторым любимым напитком с газами.

Это был чертовски жаркий день — из тех, что в Нью-Йорке ощущаются особенно гнетуще. Подобная жара распаляет ваш гнев и сводит с ума. Я слышал доносившиеся с улиц звуки разъярённых голосов, пробивающиеся через городской шум и гудение автомобильного потока. Мы находились в Алфабет-сити[3], работали над фильмом «Напролом». У нас был «технический» перерыв на обед: с утра съёмки были задержаны из-за наспех организованного акта гражданского неповиновения, блокировавшего доступ к съёмочной площадке. Протестовала группа рассерженных (не без причины) бездомных, потому что городские власти выгнали их из заброшенного многоквартирного дома, в котором они обитали. «Аварийное состояние лестничных пролётов», — сказали им, повернулись к ним спиной и продали «Юнивёрсал Пикчерз» разрешение на подъём наверх осветительного и съёмочного оборудования весом несколько тысяч фунтов по тем же самым лестничным пролётам.

Пока продюсеры, представители кинокомиссии, бездомные протестующие и городские чиновники толкались в производственном трейлере, пытаясь прийти к соглашению, мы с Майклом обсуждали фильмы, наслаждаясь редкими струями воздуха из кондиционера, работающего от переносного генератора. «Уорнер Бразерс» хотела взять меня на проект под названием «Доктор Голливуд» и присылала в Нью-Йорк потенциальных режиссёров с прицелом на то, что осенью проекту будет дан зелёный свет. У каждого из них было своё видение материала. Кейтон-Джонс был последним кандидатом. Мало зная о нём, только то, что он лондонский парень с нотами высокомерия в голосе и по-британски двойной фамилией, я был удивлён встрече с ним. Парень чуть за тридцать, из рабочего класса родом из Глазго. Предыдущей его работой был фильм «Красавица Мемфиса». Военная драма о последней миссии легендарного бомбардировщика — необычайно сильное, уверенное кино для столь молодого режиссёра. По его заявлению, дальше он хотел бы заняться комедией в стиле Фрэнка Капры.

Мы сели за раскладной обеденный столик друг напротив друга. Я ковырялся в жирном салате из фудтрака[4], а он потягивал своё пиво. Мы обсуждали лучшие фильмы Фрэнка Капры, великого режиссёра-популиста, чьи две классические работы «Мистер Смит едет в Вашингтон» и «Эта замечательная жизнь», облегчали сердца зрителей в эпоху Великой Депрессии. Эти два фильма были любимыми у Майкла, также, как и «Знакомьтесь, Джон Доу» с Гэри Купером и Барбарой Стэнвик в главных ролях. Один романтический вечер в ранних отношениях с Трейси начался с просмотра «Это случилось однажды ночью», так что на первое место своего списка я поместил эту ироничную чувственную комедию с Кларком Гейблом и Клодетт Кольбер.