Мы уже несколько лет знали о болезни Табакова. Он затухал на глазах. В сентябре, выходя после репетиции “Катерины Ильвовны” в “Табакерке”, у входа в театр я наткнулась на распахнутую дверь машины, в которой сидел Олег Палыч. Было без пяти минут семь, и вечерний спектакль “Чайка”, где он играл Дорна, начинался через несколько минут. Вокруг машины стояли администраторы и дирекция театра, уговаривая его выйти и пойти в гримерку, чтоб начать спектакль. Олег Павлович упирался, как маленький ребенок, глаза его отражали боль и тоску… После долгих увещеваний он всё же вышел и, увлекаемый сильными и заботливыми руками помощников, зашел в театр, но спектакль пришлось задержать на сорок минут. В антракте опять была задержка почти в час: он отдыхал, а потом захотел есть – все понимали, что выходы на сцену для него и необходимый допинг, и попытка удержаться за жизнь, и в то же время тяжелое усилие, которое иногда было непосильным.
Олег Палыч относился ко мне с почтением и симпатией, я это чувствовала. Отмечал мои спектакли, говорил о них с интересом и несколько раз предлагал роли в готовящихся постановках на сцене МХТ. Я отказывалась. Его мои отказы раздражали. Но своего доброго расположения ко мне он не терял. Всегда, увидев меня, широко раскрывал объятия, игриво называл “Алкой”, выказывая всяческое расположение.
Следующий раз мы увиделись в МХТ, на первом этаже у гардероба, это было начало октября. Он шел нечеткой походкой, в небрежно застегнутой рубашке, в неаккуратно натянутом плаще, лицо его было так искажено, я не смогла сразу собрать свою физиономию в приветливую гримасу. Мы, как обычно, обнялись, и я почувствовала знакомый запах болезни, от которого прилив дурноты мне подкашивал ноги. Он плюхнулся рядом со мной на диван и стал жаловаться на боль. Его помощники-адъютанты стояли над ним в ожидании распоряжений. Передохнув, он двинулся дальше, оперевшись обеими руками на их плечи. Я уехала в Вену делать с Алвисом Херманисом “Бесприданницу” в Бургтеатре. Больше с Олегом Палычем мы не виделись, это была наша последняя встреча.
В конце ноября он ляжет в больницу, из которой больше не выйдет. Круг посещавших там больного Табакова был очень невелик, из сотрудников МХТ никто доступа к нему не имел. Подковерная возня вокруг пустующего кресла художественного руководителя МХТ, “Табакерки” и Колледжа Табакова развернулась нешуточная. Я совершенно случайно попала в гущу этих событий и заняла место стороннего, любопытствующего и большей частью молчаливого наблюдателя. К полному своему удивлению, я увидела, что со времен написания Михаилом Булгаковым “Театрального романа (Записок покойника)” в укладе существования и в стиле поведения обитателей этого доблестного театрального организма мало что поменялось. Всё так же, как в описанные Булгаковым времена, вбегают и выбегают, трагикомически взвизгивая, из многочисленных кабинетов некие “Людмилы Сильверстовны Пряхины”, “Настасьи Ивановны Колдыбаевы”, “Ипполиты Павловичи”, “Маргариты Петровны Таврические”… Всё так же плетут кружева тайных сюжетов и хитросплетений некие “Поликсены Торопецкие”, “Августы Менажраки” и “Гавриилы Степанычи”… Стойкость традиций абсолютно неиссякаемая! Я, подобно герою булгаковского романа господину Максудову, погрузившись в жаркий бульон мхатовской жизни, только успевала вертеть головой направо и налево, пытаясь уследить за диковинными ребусами, выстраиваемыми обитателями этой цитадели драматического искусства.
Как часто это случается, уход Табакова, несмотря на долгую болезнь, был неожиданен, и все руководимые им институции были растеряны и подавлены неизвестностью предстоящего.
Я уже начала репетиции “XX век. Бал” и каждый день наблюдала за происходящими изменениями жизни театра. Все ждали, кто будет назначен на главный пост главного драматического театра страны, гадали, обсуждали. Сами же персонажи этих гаданий неутомимо действовали: встречались с влиятельными людьми, предлагали себя, доказывали, уверяли, убеждали.
Фамилия Серёжи Женовача всплыла как-то неожиданно, это потом стало понятно, кто был идеологом и кто был исполнителем этого замысла. Для театра Женовач был кандидатурой непредвиденной, для кого-то желанной, для кого-то неприглядной, для кого-то неперспективной, для кого-то заманчивой… Каждый из служащих в театре примеривался к новому начальнику, и те, кто Сергея Васильевича знал, и те, кто не был с ним знаком. Театр, труппу театра о назначении поставили в известность как о решенном и окончательном факте. Началось брожение.
Вероятно, когда пройдет время и будет возможность дистанцироваться от тех бурных и тягостных дней, появятся правильные слова, чтоб описать всё происходившее в МХТ, все перипетии и хитросплетения… Сейчас же пока не время говорить, чтоб не обидеть, не подвести, не раздражить. Новое всегда приходит с дискомфортными ситуациями, которые надо перешагнуть, пережить, проанализировать и пойти дальше. Когда после смерти Олега Николаевича Ефремова в театр пришел Табаков, было сделано много резких действий, принято жестких решений. Ромочка мне с улыбкой рассказывал, как они с Димой Брусникиным, которых Ефремов определил в молодые режиссеры театра и выделил им маленькую комнатенку на двоих, после его ухода и назначения нового руководителя однажды натолкнулись на пакетики у двери своей комнатки, в которые спешно были сунуты все их нехитрые пожитки, находившиеся в этой каморке, а дверь в нее окончательно оказалась заперта, вставлен новенький замок, тихо, без предупреждения… У всех своя правда. Стоит ли искать истину, да и существует ли она?
Вова Машков был определен в “Табакерку” и в Колледж Табакова. Для большинства это было радостное и притягательное назначение. Вова начал лихо пересматривать существование вверенных ему организмов. Со свойственным ему бурным темпераментом, накопленными знаниями и опытом он врезался в дело, которое отныне, думаю я, станет делом его жизни и чести. На спектакль “Катерина Ильвовна” я пришла проверить, всё ли идет, как репетировалось… Вова оказался в театре и смотрел спектакль. После все участвовавшие, администрация, все службы были собраны в зале распоряжением нового художественного руководителя. Предстоял “разбор полетов” по увиденному Машковым первый раз спектаклю – так как это были первые дни, когда Вова был на посту, то репертуар отсматривался ежевечерне. Я видела, как волнуются артисты. Какой же для всех было радостью восторженные отзывы от Машкова; точные, остроумные замечания; его горящие глаза; его яркие, образные ремарки и комментарии. Как самозабвенно и восхищенно смотрели и слушали его все!
Я рада, что родные для меня театры возглавили мои товарищи, которых я ценю уже много-много лет. Рада, что можно быть рядом, и помогать, и поддерживать, и участвовать.
Эрнст и Эрнст
Хоть круг общения у нас был один, всё же мы долго не были близко знакомы, и мои первые наблюдения за Костей относились прежде всего к его изумительной программе “Матадор” на ОРТ – Общественном российском телевидении, которое потом стало Первым каналом. Блистательный журналист, безупречный, лощеный красавец, обладающий острым умом и беспроигрышным обаянием, притягивал к себе внимание и заставлял, бросив все дела, прилипать к телевизору. Потом как-то стремительно его карьера взвинтила вверх, и наблюдения переместились с одиночной программы на жизнь и деятельность главного телеканала страны, руководителем которого он стал.
В 1996 году мне пришло предложение участвовать в производстве новогоднего телевизионного шоу “Старые песни о главном” в качестве хореографа. Продюсером, автором сценария и генератором идей был Эрнст. Согласилась я моментально. Подготовка к съемкам и репетиции проходили на “Мосфильме”. В первом, самом большом и легендарном павильоне студии был выстроен город, занесенный снегом. Этот искусственный снег, купленный, как я потом узнала, у англичан, доставил нам немало неудобств и дискомфорта: он впитывался в складки одежды, просачивался в кожу, разъедал глаза, пропитывал обувь, высушивал волосы, и запах от него дурманил до тошноты. По прошествии нескольких месяцев после окончания съемок этот сладковатый химический запах преследовал меня неотступно.
С каким удовольствием, с какой легкостью и остроумием придумывались номера, какое наслаждение было сочинять вместе с Эрнстом и Джаником Файзиевым – режиссером этого проекта. Когда Костя появлялся в павильоне, всё закручивалось, убыстрялось, сверкало и фонтанировало, его возбуждающая энергия заполняла пространство и вздыбливала нашу фантазию, на него смотрели восторженно и влюбленно. Приходя домой в пять утра, после безразмерного рабочего дня, я отдраивала от себя налипший “снег” и муторный его запах и засыпала счастливая, в ожидании следующего съемочного дня.
На следующий год опять снимались “Старые песни о главном”, но сменилась команда: режиссером стал Вася Пичул, а оператором – Андрюша Макаров. Вася, ставший знаменитым после фильма “Маленькая Вера”, был вальяжно спокоен и немногословен, его иссиня-черная шевелюра и буравящие, агатового цвета глаза останавливали на себе зависающее внимание. Андрюша был всегда азартен и солнечно улыбчив. Работалось опять радостно, каждый день был наполнен событиями и встречами. Атмосфера на съемках, и в первый год, и во второй, была по-приятельски радушной и теплой. В гримерных часто собирались импровизированные застолья, на подоконниках и гримерных столиках появлялись различные вкусности, особенно этим славилась хлебосольная Наташа Королёва. Это было новогоднее настроение, растянутое на два месяца, значительно раньше календарной даты самого праздника. Песни семидесятых и восьмидесятых годов делали эти рабочие дни ностальгически очаровательными.
После работы над “Старыми песнями” я с Эрнстом встречалась в общих дружеских компаниях, мы держали друг друга в поле внимания, но рабочих пересечений, к моему сожалению, не было. В дни прощания с Ромой я сквозь затуманенное сознание натыкалась глазами на очертания его мощной фигуры… Костя, при всей своей жесткости, человек невероятно преданный и сентиментальный.
В 2014 году на приемных экзаменах в Школе– студии появилась белокурая девушка, которая уже к тому времени слыла негласной невестой Константина Львовича Эрнста. Читая обязательный на вступительных прослушиваниях литературный материал, белокурая красавица покрывалась предательским румянцем, застенчиво опускала глаза, стеснительно понижала громкость голоса. Софья была старше многих из поступавших, но выглядела абсолютным подростком. Я смотрела на ее испуганно-приподнятые плечи и думала, как же непросто придется этой девочке завоевывать свое пространство, отстаивать свое право находиться здесь… а может быть, она и не собирается этого делать, а будет “плыть по воле волн”, не затрачиваясь и не прилагая усилий, – всякие блатные персонажи пропорхнули перед моими глазами за три с половиной десятилетия моего педагогического стажа… Возможно, думала я, отсидит полагающиеся четыре года учебы и умчится в светское кружение с необязательным дипломом Школы-студии МХАТ в холеных руках…
Осенью, когда курс Софьи переместился на второй год обучения, я приступила к работе над дипломным спектаклем “Путешествие в Твин-Пикс” по мотивам сериала Дэвида Линча. Увидев в коридоре Школы-студии Соню с заметно округлившимся животом, я утвердилась в правильности своих предсказаний. Но каково же было мое изумление, когда эта студентка пришла на первое занятие в полной готовности принимать участие в работе. У нас состоялся разговор… я предлагала в спектакле участия не принимать, не занимать место, которое с пользой получит другая студентка; спокойно насладиться беременностью, а затем и месяцами счастливого материнства… Соня слушала, опустив голову, потом тихо произнесла: “Можно я буду работать? Я буду работать”. Услышав железобетонную интонацию, я отступила.
Всё, что происходило в этот год работы над спектаклем, меня абсолютно поразило: она первая и всегда готовая приходила на занятия, с видимыми усилиями преодолевала все недюжинные трудности и нагрузки наравне со всеми студентами, с кроткой покорностью выслушивала мои нелицеприятные крики в свой адрес, никакие увещевания поберечься на нее не действовали – она трудилась, как раб на галерах. Зимой, в каникулы, она родила дочь, это прошло без какого-либо нарушения учебного процесса. После зимних каникул она уже была в строю, каждые три часа неслышно удалялась сцеживать молоко, и заветные бутылочки с водителем отправлялись домой к новорожденной. Я видела, как расплываются молочные круги на груди ее репетиционной формы, пыталась ее поберечь, на что получала мягкий, интеллигентный отпор.