— Любишь — перелюбишь, — с несокрушимой житейской логикой резюмировала мама Дуня. — Мало вокруг девушек приличных, так нет же, сыскал себе прости-господи…
— Не смей так о ней! — яростно выкрикнул он.
— А я смею. Я мать твоя.
— А раз мать, то должна понимать. Пусти! — он рванулся к двери, с силой оттеснив ее плечом, так что мама Дуня упала на пол и застонала от боли. Уже от порога он кинулся к ней.
— Мам… что с тобой? — робко спросил он, поднимая ее с полу.
— Рука… сломала, наверно… Больно, ох и больно-то как…
— Ой, мам, — растерялся он. — Может я за «скорой» сбегаю или…
— Какая уж там «скорая», — всхлипнула она, — ее и в хорошие-то времена не дозваться было, а сейчас… тем более.
— Мама, мама, прости меня, милая… — он растирал и гладил, и целовал ее морщинистую, дряблую руку, которая столько лет ласкала и шлепала, кормила и холила его.
— Ну ладно, не убивайся так, — смягчаясь, сказала она. — Достань-ка мне лучше из погреба горшочек с гусиным жиром, я компресс сделаю.
— Да-да, я сейчас.
Он вынул из серванта свечу, зажег ее от лампадки, тихо чадившей в углу под образами, и спустился в погреб. Некоторое время он разыскивал искомый горшочек, пока случайно не услышал еще один посторонний звук, кроме собственных шагов: чего-то тяжелого, волоком передвигаемого снаружи. Он не сразу понял, что это, а когда понял и кинулся обратно к люку, было поздно — мама Дуня уже надвинула на крышку люка тяжеленный сундук и сама уселась сверху.
— Ну, мама! Ну вы и… — только и смог сказать ее пасынок, разведя руками и дивясь женскому коварству.
— Посиди, остынь, — только усмехнулась она. — Сказала, не пущу, значит, не пущу. А то — собрался. Нечего. Без тебя там они прекрасно обойдутся. Так-то!
…Прошел час. А возможно и десять. Давным-давно мог наступить завтрашний день, но вполне мог вернуться и позавчерашний. Вокруг продолжалась все та же жизнь вверх тормашками, Прободение двух миров с каждой минутой усугублялось, ничего не менялось лишь для одного-единственного в своем роде человека, начисто лишенного всякого воображения и сидящего в погребе. Он сможет так просидеть и сутки и трое, и весь месяц — продуктов там хватает с избытком, однако машинально пережевывая кольцо колбасы домашнего копчения (его любимого лакомства), Семен не чувствовал ее вкуса. Зато он хорошо почувствовал крик Сашенькиного сердца. Неужели у него стали меняться и органы чувств? Он совершенно отчетливо представлял себе, как ее, бледную и прекрасную, старательно моют в бане, наряжают в шелка и, убрав ее золотом и жемчугом, по старорусскому обычаю споют полагающиеся перед разлукой старинные жалостливые песни, а затем поведут в Мертвячью балку. Один лишь Бог способен ее сейчас спасти. Но Бога — нет. И Боба нет. Боба он тоже хорошо чувствовал. Он был где-то очень далеко, волна его подсознания была лениво-ритмичной, и с каждой минутой все замедлялась, очевидно он, подобно ветхозаветному Яхве, полюбовался делом рук своих и сказал себе, «что это хорошо», и решил впасть в нирвану на пару-другую тысчонок лет. Нет, бог из этого типа получился явно никудышный. Семен помнил, какое затравленное выражение появилось в его глазах на следующее утро, когда в углу камеры он обнаружил бутылку собственного изготовления. Моментально протрезвев, он понял все и смертельно перепугался. Теперь, будучи всемогущим, он боялся всего на свете, а больше всего самого себя.
И его страх по незримым волнам подсознания передался и Семену. Дрожь пробежала по его телу. Но вряд ли справедливо было все эти чувства приписывать боязни, ведь помимо темноты, в погребе было еще и жутко холодно. Мама Дуня испокон веку обходилась без холодильника. Вспомнив о ней, Семен покричал ее в щелочку, но вскоре понял, что она не слышит его, очевидно, вышла на кухню. Сундук же был неподъемен. Весь трясясь от холода, Семен накинул на плечи кусок рогожи, оглянулся — и обомлел. Он увидел на противоположной стене погреба собственную тень, отбрасываемую при помощи пламени свечи. В этой рогоже она удивительно напоминала силуэт человека в просторном плаще с накинутым капюшоном…
Тень шевельнулась.
— Я рад, что ты догадался это сделать, — сказал Черный. — Я тоже думал о тебе, но не силах был появиться здесь без повода. Ты предоставил мне его, спасибо тебе. Наши мысли идут в унисон, и это прекрасно. В конце концов мы с тобой — единое целое…
— Отпусти Сашу… — хриплым голосом вымолвил Семен. — Зачем она тебе?
— Затем же, зачем и тебе. Нет-нет, не пойми меня превратно, инстинкт продолжения рода, любовь, треволнения и прочие страсти меня не волнуют. Но Хивря… она моя мать… Или, скорее мачеха, ведь я, как и ты, подкидыш, и стал править лишь благодаря долгим и упорным интригам. Так вот, ей настоятельно необходимо обзавестись чьим-либо по возможности молодым и энергичным телом. Сам посуди, нелегко ведь сотни лет жить лишь в чьем-то воображении, так и рассеяться недолго. Так что, Зилант ей помогает, а я не могу мешать, это будет воспринято предосудительно.