Семен напрягся. Только Боб мог сейчас спасти Сашу Бузыкину. Он мог заключить ее в алмазную клетку, пририсовать ей крылья, сработать доброго дракона для съедения злого или антидьявольскую бомбу с зарядом в энное количество чертотонн.

Вкрадчиво, стараясь представить свое тело совершенно невесомым, Семен попытался приподняться на кровати. Ему это удалось. Только пружины вздохнули, освобождаясь от тяжести. Неужели невесомость достижима в этом мире? Эта мысль поразила сержанта. Он парил в нескольких миллиметрах над полом. Почему же остальные не летают? Он ведь ясно слышал в соседней комнате тяжелые шаги мамы Дуни. Может, потому, что ни она, ни кто-либо другой не в состоянии был достаточно отчетливо представить себе всей прелести отсутствия веса? Или же можно попытаться вообразить себя помоложе — и стать таковым? И жить миллионы лет, не старея, а напротив, омолаживаясь с каждым годом? Воистину, человечество в этом новом мире ожидают грандиозные перспективы, если только оно, разумеется, выживет.

Стараясь не шуметь, Семен оделся и уже застегивал пиджак, но в этот момент неловко потянул висевшую на стуле портупею, и тупица-стул, начисто лишенный всякого воображения, упал с невероятным грохотом — может быть, таким было его представление о музыке.

— Куда?

Семен повернулся. В дверях стояла мама Дуня.

— Мне надо, мама.

— Ляжь, — сурово сказала она.

— Но, мама…

— Кому сказала?! — с надрывом в голосе крикнула она. В голосе ее звенели слезы.

— Мне на дежурство надо, — соврал он, стараясь придать своему голосу официальные нотки.

— Ты меня окончательно погубить хочешь,

— Мама!

— Не пущу! — крикнула она, схватив его за руки и принимаясь расстегивать рубашку, стягивать с него пиджак. — Не пущу. Не смей. Нечего тебе туда идти, понял?

— Но я должен… — бормотал Семен.

— Что должен? Кому должен. Времена переменились. Все старые долги списаны. Каждый за себя, один бог за всех, а раз нет его — черту молиться будем.

— Да ты что, мама! — воскликнул он, вырываясь. — В своем ли ты уме? Они же Сашку зверю на съедение отдадут, ты знаешь?

— И пусть отдают, — твердо сказала она. — Она тебе никто.

— Кто.

— А я говорю — никто.

— Люблю я ее, — вяло бросил он, садясь на кровать.