— Ты считаешь, он найдет этот ваш Тартесс? — спросил он с насмешкой.

— Не знаю. Но он сделает на пути к этому открытию те шаги, которые ему отведены судьбой.

— Ты тоже поедешь?

— Я не археолог. И я никогда не искала Тартесс.

— А что же ищешь ты? — вопрос был скорее риторическим, но я ответила неожиданно для себя:

— Древнюю Русь.

Игорь окинул меня странным взором, в котором сквозили и горечь, и задетое самолюбие, и недоумение, и вопрос, так и не нашедший ответа. Взглянув на часы, он заторопился.

Оставшись одна, я забыла о своем намерении позвонить в институт, схватила рукопись и приступила к поиску Руси, где, по моим понятиям, находился сейчас самый дорогой для меня человек.

"Долгим было возвращение на родину. Больше года добирался я до родимой земли. Добирался я и по морю и по суху, страны повидал европейские и восточные, народы изучал их населяющие. Подстерегали меня приключения захватывающие, опасности смертельные, встречи интересные, открытия важные. Помогало мне в пути и рыцарство, только что мною обретенное, и арабское воспитание, и владение языками многими, и познания разносторонние. Однако не ставлю целью я житие излагать мое в подробностях. Лишь события наиболее значимые в жизни моей стремлюсь я поведать потомкам моим.

Представлялся я всем путешественником. И прибыл на Русь с арабскими купцами по Волжскому пути торговому, ибо город я искал родной на земле вятичей, тот, в котором вырос, и где семью свою найти рассчитывал. Прибыл я в город Муром, торговлею своею славный в этих краях. Там пришлось мне стать толмачом, пособить купцам, товарищам по Волжскому путешествию, в общении с русичами. Удивлялись равно и русичи и арабы, спутники мои, откуда владел языком я русичей.

Как диковинку привели меня к одному боярину, приближенному князя местного. Учинил боярин мне допрос, кто я есть, да откуда и куда иду. Отвечал ему, что русич я по происхождению. Рассмеялся он мне в глаза, сказав, что слыхал, как арабы звали меня Абдеррахманом. Признал я, что это прозвище мое арабское. Поведал, что долгие годы жил я среди арабов в далекой стране, а теперь ищу вот дом родной. Познакомил меня боярин с князем молодым Глебом Владимировичем. Заинтересовался князь моей историей, выслушал меня со вниманием. Предложил мне жить при дворе его, толмачом служить по необходимости и прочие умения свои использовать во благо его княжества.

Согласился я, но испросил его соизволения все же посетить город мой родной. Выяснил князь, кому сыном довожусь, и расстроился. "Муж сей славный Изяслав и действительно сына давно потерял при набеге печенежском. Правда твоя, Рахман," — молвил князь и окрестил меня новым прозвищем, стало пятым уже моим именем. Далее сообщил мне с грустью князь, что уж года два как умер Изяслав, а супруга его Предслава почила много лет тому. Дочери же замуж повыходили да по землям русским разбрелись. Но позволил мне навестить он край родной в сопровождении того боярина Ильи. Там, в родном городе наводил мой спутник справки обо мне, и в точности совпал рассказ мой с тем, что донесли боярину муромскому жители города о сыне пропавшем их наместника. Так, обрел я доверие мужа, к князю приближенного, да и самого юного князя Глеба. И потекла жизнь моя на земле родной.

Боярин Илья почитал меня человеком новым и интересным, и часто стал бывать я в доме его. И мелькнул как-то в саду образ милый и знакомый, так что разум не удержал меня, и догнал я свое видение. Обознался я, сомненья нет, да и не могло иначе быть: слишком далека была от меня любовь моя, где б ни находился я. Девица походила ликом и статью на ту, что потеряна для меня навсегда. Но с разочарованием своим я не совладал и ушел, даже не повидав боярина. Не обиделся Илья, рассмеялся лишь, узнав, что ненароком встретил я дочь его Звениславу.

Будто манило меня в его дом с тех пор. Не всегда встречал я девицу, но часто сам отец приглашал ее войти с тем или иным поручением. И всматривался я внимательно в ее черты и в отчаянии искал в них сходство придирчиво с тою, что любил. Тот же глаз разрез, твердый взгляд похож, только синие глаза, а не серые. Губы сложены наподобие, и овал лица очень сердцу мил. Но другая совсем эта девушка. Не так двигается, не так разговаривает. Правда, милая Звенислава и добрая. Привыкать я стал к ее облику, к ее жестам, манерам и движениям, то задвигая в самый дальний угол памяти образ тот, с которым сравнивал, а то упрямо терзая себя воспоминаниями.

Время шло, и крепло доверие княжеское, а вместе с ним и внимание его ко мне. Убедившись, что воин я опытный, и поверив, что сын я боярина знатного, уваженье снискавшего у отца его, великого князя Владимира Святославича, князь Глеб сделал меня своим дружинником и стал я муромским боярином, прежде приняв крещение православное с именем Илия. Закрепилось за мной прозвище Рахман, хотя знали все имя мое истинное и всерьез называли меня Святогором, а смеясь выкликали по прозвищу.

Крепла дружба моя с боярином Ильей, ставшим тезкой моим во крещении. И спросил меня однажды тот доверительно, не люба ли мне дочь его Звенислава. Понимал я, что пора и мне заводить семью, да и возраст мой давно того уж требовал. Шел уж мне тогда год сороковой. И пообещал я отцу девицы, что постараюсь от души составить счастье милой Звениславы. Так и сыграли свадебку. А уж через год родился и сын. Я назвал его в честь отца моего Изяславом, а в народе его прозвали отпрыском Рахмановым.

Когда сыну моему Изяславу шел второй уж год, получил я поручение от князя молодого нашего. Показал мне князь Глеб письмо своего старшего сводного брата Ярослава, княжившего в Новгороде, что далеко в Полночной стороне. В том письме призывал брата Ярослав отложиться от отца своего Владимира, ибо данью задушил он все княжества. Он поведал, что готовит поход супротив отца и поддержки ищет у братьев, опасаясь, что Киев захватит старший сводный брат, усыновленный племянник Владимиров. Святополк уже поднимал мятеж, стремясь власть захватить единоличную. Объяснил мне Глеб, что коль отец посадил Ярослава в Новгороде, то ему и наследовать власть великокняжескую. Так к чему ж спешить? И отправил он меня с ответом к брату старшему.

Путь неблизок да и нелегок был. Наконец, добрался я до Новгорода, поразившего меня своим величием и красой своей. Нет, конечно, далек он был от Кордовы многолюдной и суетной, но по сравнению с Муромом жизнь кипела в нем, походил он по всему на стольный град. Был когда-то главным он средь русских городов, пока князь Олег не объявил Киев матушкой всем русским городам.

Встретил благосклонно меня суровый князь, ликом тверд, решителен и некрасив, возрастом моложе меня несколько. "Неправое дело задумал ты, брат," — писал Глеб ему. Доводы еще я на словах привел. Выслушал меня внимательно, а затем заговорил с убеждением и решимостью. Понял я, что опоздал с миссией своей, что готовы уж полки, только лишь приказа дожидаются. Опасаясь действий моих необдуманных, задержал меня князь до выступления на Киев войска его.

Но случилось тут непредвиденное, отложившее поход. Новгордцы, гордые духом и к свободе и величию града своего привыкшие, не терпели наемников Ярославовых, варягов из земель Скандинавии. Распоясались варяги, пользуясь безнаказанностью. Новгородцы, когда кончилось их терпение, наказали самых отъявленных разбойников, расправились с ними своими силами. Рассвирепел тогда князь Ярослав, да и велел убить самых именитых мужей новгородских в отместку и назидание.