— И не надо, — поддержал я его. — Места здесь хватит.

Франц пожелал остаться шофером моей машины, договорившись со Стефаном, что одновременно будет отвечать за мою безопасность. То ли от природы Франц был неразговорчивым, то ли наше общение поневоле ограничивалось тем небольшим запасом немецких слов, которыми владел я, и русских, которыми пользовался Франц, но в пространные разговоры мы с ним не вступали. Это, однако, не мешало мне чувствовать себя рядом с ним так же уверенно, как когда-то со своим ординарцем, таким же молчаливым, но умевшим все делать как нужно и когда нужно. Машину Франц водил со спокойной лихостью мастера, для которого никаких секретов или неожиданностей в автомобильной езде быть не может. Когда он ел и отдыхал, я не ведал, но как только возникала надобность в поездке, Франц был под рукой, неизменно подтянутый, чисто выбритый, готовый ехать куда угодно и с какой угодно скоростью.

Сам того не ожидая, я вдруг оброс штатом добровольцев, готовых к любому заданию. Вот только заданий пока у меня не было никаких и как будто не предвиделось. Жизнь в городе начала налаживаться, как всегда налаживается, когда проходит оцепенение от межвластия и обыватели начинают приспосабливаться к новым условиям. Входят в силу старые привычки, восстанавливаются родственные и деловые связи, а забота о себе и о своих детях заставляет людей соблюдать порядок гораздо решительней, чем это мог сделать самый энергичный комендант. Опять мне почудилось, что делать мне здесь больше нечего и пора просить у Шамова отставки.

Но с этой просьбой пришлось погодить. Выяснилось, что со мной хотят поговорить по важным делам самые разные люди. Да и мне нужно была кое с кем побеседовать. Пришлось назначить часы приема. Сидевший в приемной дежурный записывал желающих и регулировал их движение.

Профессора Герзига я вызвал сам. Его клиника была в Содлаке единственным лечебным учреждением. О профессоре мне говорили всякое: одни — что он был с нацистами очень близок, другие — что, кроме науки, ничем не интересуется, но что характер у него сволочной, а сходились все на том, что хирург он отменный, знаменитость. Переехал он в Содлак год назад, когда в немецких городах невмоготу стало от бомбежек.

Как и всякий, кому довелось валяться по госпиталям и кого распинали на операционном столе, хирургов я уважал до трепета, а профессоров — тем паче. Поэтому встретил я его у дверей, проводил к столу и усадил как дорогого гостя. Он кивком поздоровался с Лютовым, и я вспомнил, что штабс-капитан служил у него, пока не попал ко мне в комендатуру.

— Я пригласил вас, господин профессор, чтобы обсудить проблему медицинской помощи населению Содлака, — начал я самым сердечным тоном.

Физиономия Герзига не внушала надежды на приятную беседу. На тонких губах никакой готовности улыбнуться, в застывших глазах полное отсутствие интереса ко мне и моим словам. Во время разговора он и смотрел больше на Лютова, чем на меня.

— Мне непонятно, какое я имею отношение к проблеме, о которой говорит господин комендант.

— У вас большая клиника, господин профессор. Вы известный специалист. А в Содлаке появились больные. Я видел больного ребенка, видел женщину, которая должна рожать. Кто же им поможет, кроме вас?

— Я никогда не лечил детей, точно так же как и беременных женщин. В моей клинике нет ни подходящих специалистов, ни соответствующих условий для лечения таких пациентов. Господину коменданту, наверно, известно, что, кроме меня и одного помощника, в клинике никаких врачей не осталось. Мы не располагаем даже самыми необходимыми медикаментами.

— Но, насколько мне известно, в вашей клинике лечатся раненые солдаты немецкой армии.

— Не лечатся, а умирают.

— Я направил к вам женщину, ожидающую ребенка, и вы отказались ее принять. Это верно?

— До сих пор женщины Содлака рожали дома, без моей помощи, и я не вижу оснований для того, чтобы делать исключение из этого правила.

— Раньше в Содлаке были другие врачи. Но один из них в концлагере и еще не вернулся, второй сбежал, а третий сам болен. Женщина, о которой идет речь, беженка, родных, которые ей могли бы помочь, у нее нет. Вот те соображения, по каким я считаю, что вы могли бы сделать исключение.

Герзиг снял очки, протер носовым платком квадратные стекла без оправы, вернул их на место и, повернувшись к Лютову, сказал:

— Если господин комендант мне прикажет, то я буду лечить даже лошадей.

«А ты действительно гад порядочный», — подумал я, но постарался мыслей своих не выдать.

— Мне бы хотелось обойтись без приказа. Но если господин Герзиг иначе не станет выполнять свой профессиональный долг, то я прикажу. Речь идет не только об этой женщине, но и о других. В Содлаке не будет больных людей, оставленных без медицинской помощи. Добавьте еще, Лютов. Если профессор не в состоянии наладить в своей клинике лечение, то мне придется пригласить в нее советских врачей и завести в ней советские порядки.