Он же добился для нас неожиданного перемещения. Нас перебросили в крошечный филиал одного из бесчисленных отделений огромного лагеря. Заключенных здесь находилось немногим больше сотни, но проволока, вышки, охрана — все было по единому, хорошо знакомому нам плану. Филиал устроили около обширного поля, заваленного останками американских и английских самолетов, сбитых или потерпевших аварию над германскими городами. Их свезли сюда не зря. Гитлеровских инженеров интересовали авиационные приборы и вооружение противника. Хотя большая часть самолетов представляла собой груду обгоревшего и сплющенного металла, дотошные агенты Мессершмитта и Юнкерса справедливо считали, что кое-что ценное можно из них выковырять.
Работа была ответственной, и до нас ею занимались сами немцы. Но наступили трудные времена, немецкие рабочие понадобились на фронте, и наш капо вызвался наладить дело с таким же успехом, с каким мы ремонтировали станки.
Мы оказались на особом положении. Подсобные бригады растаскивали и сортировали обломки. Более или менее уцелевшие листы алюминия вырезали и паковали отдельно, а остальной лом обматывали проволокой и тоже подготавливали к погрузке.
Раз в день по железнодорожной ветке подходила пассажирская мотодрезина с открытой прицепной платформой. Заключенные загружали ее ломом и сопровождали километров за шестьдесят на узловую станцию. Там платформу разгружали, и дрезина с людьми возвращалась обратно.
Наша команда занималась только одним делом. Мы тщательно осматривали кабины летчиков, чаще всего то, что от них осталось. Мы ходили изрезанные и оцарапанные острыми краями растерзанного металла, но никогда еще не переживали такого душевного подъема, как в эти дни. Раньше всех изменился Степан. Он как будто оттаял, и мы убедились, что он может тепло, дружески улыбаться. Болеслав шепнул каждому из нас: «Скоро!» Робер стал насвистывать любимые песенки, и глаза его наполнились нетерпеливым ожиданием. Даже суровый Ондрей, во всем подражавший Степану, позволил себе помечтать вслух, как будет здорово, когда это произойдет.
Интересным человеком был Ондрей Гурба. Он никогда ни в какой партии не состоял, ничем, кроме механики, не интересовался, и в лагерь, как он полагал, его бросили по недоразумению. Один, втайне от всех, он очень точно продумал и совершил свой первый побег. Он добрался до родного города и только там понял, как трудно одному. Он не знал, как жить в подполье, с кем связаться, как себя вести, чтоб выжить. Он все еще надеялся найти тихий уголок и отсидеться, пока в этом сумасшедшем мире установится порядок. Но первая же попытка получить помощь у ближайшего друга, «честнейшего человека», хорошо устроившегося при оккупантах, закончилась провалом. Его выдали, вернули в лагерь и палками навсегда выбили из него беспартийность. Ондрей стал преданным учеником Степана и каждое его решение принимал как приговор высшей инстанции.
У него был гибкий, находчивый ум прирожденного изобретателя. Он мог рассчитать и подготовить любую операцию, не упустив ни одной мелочи. Ему и поручил Степан техническое обеспечение предстоящего побега.
Еще перед тем как мы приступили к новой работе, Степан предупредил нас: «В кабинах, кроме пулеметов и пушек, может найтись и личное оружие. Сдавать Ондрею». И мы нашли это оружие: отличные пистолеты с полными обоймами, ножи, электрические фонарики, карты. Трудно описать то наслаждение, которое испытывал каждый из нас, впервые почувствовав в руке тяжесть заряженного пистолета. И как трудно было расставаться с ним, передавать Ондрею, чтобы тот проверил его исправность и спрятал в тайник до заветного дня.
Жуткие минуты переживали мы, когда попадали в самолет, сохранивший следы трагической гибели экипажа. Разорванные, обугленные тела пилотов прикипали к металлу. Полные благодарности и скорби, хоронили мы прах этих неизвестных солдат вместе с частями самолетов.
Чтобы оправдать доверие, оказанное нашему капо, мы старательно демонтировали уцелевшие приборные доски, снимали манометры, тахометры, высотомеры, авиагоризонты, гирокомпасы. Иногда, после долгого раздумья, Ондрей приказывал раздробить какую-нибудь деталь, показавшуюся ему новинкой и потому особенно полезной для гитлеровцев.
Однажды Эрих подозвал Степана к самолету, который только что стали осматривать. Это был истребитель, одна из тех машин, которые после аварии падали либо в мелкую речку, либо в топкое болото и при падении не взрывались. Судя по толстому слою засохшей грязи, истребитель вытаскивали из трясины, в которую он погрузился по хвостовое оперение, обломав пропеллер и крылья. На помятом киле Эрих разглядел контуры красной пятиконечной звезды. Самолет был советским.
Степан вгляделся и с непривычной юношеской резвостью стал обмывать и протирать киль истребителя. Лицо его просветлело, губы вздрагивали, глаза не отрывались от звезды, проступавшей все отчетливей. Мне казалось, что он вот-вот заплачет — так велико было потрясение, испытанное им от встречи с невольным посланцем родины. Прямое попадание снаряда разворотило двигатель, но в кабине не нашли ничего. Летчик, видимо, успел выброситься с парашютом. Степан сам облазил каждый уголок самолета. Он ощупывал проводку, отдельные детали, над чем-то задумывался, покачивал головой, усмехался. Все, что было у него на душе, отражалось сейчас на лице, вырвавшись из-под долгого, неумолимого контроля. Он сам разбил каждый прибор, чтобы ни один, даже самый простой, не попал в руки врага.
Проверить, все ли мы снимаем и в какой сохранности, было невозможно. Никакой нацистский эксперт не рисковал лезть за нами в лабиринт развороченного, зубастого металла. Мы могли бы превращать в негодный хлам все подряд, если бы от качества нашей работы не зависело наше будущее.
Раз в неделю, кроме платформы с ломом, загружался еще и вагончик дрезины. В него мы втаскивали большие, крепко сколоченные ящики, в которых лежали надраенные нами до блеска, переложенные стружкой приборы. Мы же и сопровождали их до станции, чтобы сдать ценный груз с рук на руки. Отдельно упаковывались пулеметы и пушки, которые, согласно приказу, должны были сдаваться, в каком бы состоянии их ни нашли.
Степан уже не скрывал, что час побега приближается. Все чаще он уединялся в каком-нибудь смятом фюзеляже с Болеславом или Ондреем и уточнял какие-то частности операции, общие черты которой каждый из нас представлял себе достаточно отчетливо. Мы уже были готовы. Из тонких полосок кожи, добытой в самолетах, Ондрей сконструировал легкие кобуры для пистолетов. Их подвешивали под рубахой на левом плече, так что пистолет оказывался под мышкой и удерживался еще пояском, охватывавшим грудь. Каждый выкроил такое снаряжение по своему размеру, скрепив ремешки медной проволокой. С разрешения Степана мы стали носить их на себе, пока без пистолетов, чтобы привыкнуть. Часто можно было видеть, как «почесывались» мои друзья, засунув руку за пазуху. Чесались в лагере часто, и никакого подозрения это вызвать не могло. А приучить пальцы точно и быстро выхватывать оружие было очень важно.
Все было готово, кроме чего-то главного. Мы догадывались, что Степан ждет. Кого или чего, не знали. После переезда на новое место связные появляться перестали. Всю организацию чужих побегов Степан передал в другие руки, а сам получил разрешение Центра на побег нашей группы.
Наконец во время одной из поездок на станцию выгрузки к Степану подошел здоровенный усатый железнодорожник и стал гневно отчитывать нас за медлительность. Степан начал было ему что-то объяснять, но усач рассердился еще пуще, схватил Степана за ворот рубахи, притянул к себе и, словно задохнувшись от гнева, прошипел несколько слов. Сильно отшвырнув Степана в сторону, он ушел. Так мы получили дату побега.
До очередной погрузки вагона оставалось два дня. С утра Ондрей выдавал нам пистолеты, чтобы мы, находясь в закоулках разбитых самолетов, сидя на корточках или лежа на боку, тренировались быстро выхватывать пистолет из кобуры. Перед концом работы Ондрей пистолеты забирал и куда-то прятал.
Для этой погрузки мы подготовили вдвое больше ящиков, чем обычно. Дело в том, что сопровождать приборы, когда их набиралось немного, посылали четыре-пять человек. На этот раз мы надеялись, что капо пошлет всю команду. Он согласился, но в дрезине места было мало. Из заключенных у задней стенки должны были пристроиться четверо: Степан, Болеслав, Робер и я. У дверей, расположенных в середине вагона, были скамьи для двух эсэсовцев с автоматами. Еще двое сидели впереди, лицом к дороге: водитель дрезины и рядом с ним начальник охраны. Остальная площадь была занята ящиками. На одном из них возвышался капо — подальше от заключенных, но и не совсем рядом с чистокровными нацистами.
На открытой платформе, груженной ломом, среди колючих пакетов металла скорчилась наша пятерка: Ондрей, Ян, Карел, Ярослав и Эрих. Кроме них, здесь еще пристроились шесть грузчиков из другой, незнакомой нам команды. А по углам платформы, как всегда, сидели на откидных табуретках четыре солдата с автоматами, направленными на заключенных.