Весь вечер накануне мы десятки раз репетировали в уме всю операцию в целом и роль каждого из нас в частности: когда начинать «чесаться», когда и в кого стрелять. Степан не уставал повторять:

— Не спеши и не медли. Стреляй дважды подряд, чтобы убить наверняка. Только разделавшись со своим, посмотри, кому нужна помощь. — И под конец самое удивительное: — Капо не трогать!

Для всех, кроме Болеслава и Ондрея, это была оглушающая новость. «Капо не трогать» означало — «капо наш». «С каких пор? Как это случилось?» Эти вопросы мы даже не задавали, понимали, что не время.

Погрузка началась с утра. Не знаю, как другие, а я очень нервничал, боялся, что в последнюю минуту кого-нибудь снимут с рейса и оставят в лагере. Даже предстоявшая схватка с автоматчиками не казалась страшной по сравнению с риском остаться одному и потерять надежду на побег. Но все шло как по графику. Ящики вдвинуты в вагон дрезины. Лом погружен на платформу. Мы уже заняли свои места.

Через открытое окно слышим, как начальник охраны недовольно говорит капо, что на платформе слишком много людей. Мы замираем. Что отвечает капо, не слышно. Должно быть, сказал что-то шутливое, оба рассмеялись. Двери захлопнуты. Двигатель завелся сразу. Мы поехали.

Даже врывавшийся через окно встречный ветер не разгонял плотной духоты, давившей на сердце. Эсэсовцы расстегнули кителя и положили автоматы на колени. Мы сидели на полу за ящиками. Сидели, понурив головы и прикрыв глаза, притворялись, что засыпаем, как всегда засыпают заключенные, получив неурочные минуты отдыха. Оставалось ждать восемнадцатого километра, за которым начинался небольшой подъем и дрезина чуть замедляла ход.

Самым трудным было точно согласовать начало боевых действий у нас, в вагоне, и на платформе. Часов ни у кого не было. Дорожные указатели на этой ветке тоже отсутствовали. Как определить ту секунду, когда мы и отделенная от нас пятерка должны выхватить пистолеты и открыть огонь?

На восемнадцатом километре начиналась каменная подпорная стенка. Появление этой стенки и должно было стать сигналом к атаке. Договорились, что, как только мимо дрезины промелькнет ее побеленный торец, начинаем.

Дрезина шла ходко. Не прошло и двадцати минут, как начался подъем. Справа, на склоне горы, появилась еще одна верная примета — высокая сосна с раздвоенным стволом, как будто из короткого медного подсвечника тянулись кверху две свечи. Стенку мог увидеть только капо со своей верхотуры, а раздвоенная сосна сигнализировала нам, сидевшим на полу: «Приготовиться!» От нее до беленого торца оставалось метров пятьдесят.

Капо мотнул головой. Мы выдергиваем из-под мышек пистолеты. «Мой» автоматчик справа у двери. Я стреляю в него раз, другой, третий. Я никого и ничего не вижу, кроме этой ненавистной фигуры охранника, олицетворяющего в это мгновенье всех охранников и палачей, перевиданных мной за долгие годы. Автомат скатился с колен, сам он медленно сползает со своей скамейки. Теперь я слышу, как рядом стреляет Робер в того, что сидит слева. Капо послал пулю в затылок водителю дрезины. Начальник охраны резко поворачивает в его сторону поднятый автомат, но Степан уже вскочил на ящик и точным выстрелом приканчивает последнего эсэсовца.

Дрезина мчится с прежней скоростью. Капо отбрасывает водителя и выключает зажигание. Еще несколько метров, и дрезина останавливается. Полная тишина. Только сейчас доходит до нашего сознания та короткая автоматная очередь, которая пробилась снаружи сквозь хлопки пистолетных выстрелов. Степан открывает дверь, и мы выскакиваем на дорогу. К нам бросаются Ондрей, Эрих, Ян, Ярослав. Тут же толпятся изумленные, растерянные, испуганные и счастливые заключенные из другой команды. Для них освобождение свалилось с неба. Они давно уже ничего не ждали, кроме смерти. А мы в их глазах были гитлеровскими прислужниками, старавшимися завоевать доверие хозяев добросовестной работой.

А где Карел? Ондрей сокрушенно разводит руками. Произошла одна осечка. Карел должен был стрелять в солдата, сидевшего от него в двух метрах. Он и выстрелил, но, видимо, ранил легко. Вместо того чтобы сразу же выстрелить снова, Карел испуганно смотрел на гитлеровца. Ему трудно было убить человека, даже врага. Зато эсэсовец не промедлил. Он полоснул очередью по Карелу и сидевшему рядом с ним грузчику. Только после этого Ондрей добил автоматчика.

Мы все с особой теплотой относились к маленькому Карелу. Было что-то трогательное в его хрупкой фигуре, в измученных глазах и робкой улыбке. До ареста он работал артистом бродячего цирка — жонглером, канатоходцем, дрессировщиком. В своем балагане они как-то спрятали человека, которого не знали. Он скрывался от гестапо и просил перебросить его в другой район. Его нашли. Трех старейших артистов расстреляли, женщин и тех, кто помоложе, отправили в лагерь. С ужасом на худеньком лице рассказывал Карел, как нацисты подожгли повозки с цирковым имуществом и не позволили оттащить в сторону клетки с двумя медвежатами и старым попугаем. «Так они и сгорели», — повторял Карел. Даже после уроков Степана Карел не очень разбирался в политике, но это не мешало ему быть исполнительным солдатом и верным другом. Когда нужно было отвлечь внимание охраны, он показывал ей смешные фокусы, жонглировал болтами и гайками. Но руки его потеряли сноровку, гайки часто падали, и на глазах Карела выступали слезы огорчения.

Меня с ним связывали особые узы. Это он был тем связным, который в памятную для меня ночь спутал Степана со Стефаном и переломил мою судьбу. И вот теперь Карел лежал на груде обгоревших металлических листов, и в его открытых глазах застыли непролившиеся слезы.

У нас не было времени ни для скорби, ни для похорон. Степан приказал грузчикам выбросить убитых эсэсовцев из дрезины на дорогу. Мы сняли трупы Карела и второго заключенного, внесли их в вагон, положили на ящики. Ондрей пробил бак с горючим и поджег дрезину. Мы с минуту постояли у разгоравшегося погребального костра и, прихватив немецкие автоматы, спустились по крутому склону обрыва в заросли орешника… Вел нас Степан. Впереди была свобода и неизвестность…