— Не торопись, Яромир. До конца следствия еще далеко. Может оказаться, что виноват все-таки служащий нашей армии. Но от Содлака мы этого не скроем. Убийцу будут судить и расстреляют… Если уж будешь разговаривать с людьми, объясняй главное: для гитлеровской армии убийцы и грабители — уважаемые персоны, а для нашей — отщепенцы, уроды, которых мы строго наказываем.

— Нет! Нет! — отрицательно мотал головой Дюриш. — Провокация, только провокация!

А в кабинет постепенно сходились участники наших вечерних бесед, все встревоженные, с омраченными лицами. Дюриш не уставал вновь и вновь доказывать, что убийство — провокация нацистов. И хотя, по-моему, не каждый ему поверил, но все охотно подхватили это предположение. Они были готовы даже на притворство, лишь бы смыть пятно подозрения, упавшего на неизвестного им советского воина. Только седоусый Лангер брезгливо заметил:

— Не понимаю, из-за чего шум? Весь город перепуган. Я знаю дома, где прячут девушек, уже боятся выпускать их на улицу. Уже пошел слух, что не одну Терезу, а десяток женщин убили в соседних селах, что советское командование разрешило мстить мирным жителям.

— Где это вы слышали? — спросил я.

— Моя соседка вернулась из лавки вся в слезах, говорит, что об этом только и шепчутся.

— Не нужно преувеличивать, Лангер, — одернул его Дюриш. — Какой-то глупец сболтнул…

— Нет, не глупец. Очень даже умный! — настаивал Лангер. — Учел обстановку, которую мы сами же и создали, подняли на ноги всю полицию, ходим с похоронными лицами. Когда каждый день гитлеровцы хватали ни в чем не повинных людей, расстреливали, в лагерях душили — все только помалкивали, делали вид, что ничего страшного нет. А тут… с одной несчастье случилось — и траур на весь мир.

— Ты забываешь, что тогда гестапо… — начал было разъяснять ему Гловашко, но Лангер оборвал его:

— Я ничего не забываю. Все помню. А кое-кто уже забывает. Чуть что не так — косятся на Красную Армию. А что Красная Армия сама миллионы людей потеряла, а другие миллионы спасла, об этом уже не помнят.

— Да что ты, Рудольф, говоришь! — возмутился Гловашко. — Как это не помнят! Всю жизнь будут помнить. Но когда убивают…

— Ну, убил, — опять не дал ему продолжать Лангер. — Пусть даже нашелся такой. Наверно, наши же и напоили его до одури, вот он и полез. А она еще драться начала, за погон схватила. Мог и придушить в гневе, ничего удивительного.

Пришлось мне вмешаться и снова разжевать уже не раз разжеванные истины. Лангер угрюмо раскуривал трубку, отвернувшись от меня и давая понять, что он остается при своем мнении. Зато Гловашко просиял:

— Святая правда, комендант! Красная Армия — справедливая армия. Яромир прав, это провокация. Но им никого не обмануть. Нет в Содлаке таких людей, которые стали бы хуже относиться к русским.

— Есть такие люди, — тихо, но четко сказал только что вошедший Алеш. — Есть, Петр. — Он достал из портфеля какие-то книжки и разложил их на моем столе. — Вот, господин комендант, какими учебниками пользуются сегодня в школе. Полюбуйтесь.

Алеш раскрыл одну, вторую, и в каждой я увидел портреты Гитлера. Алеш переводил стишки, в которых восхвалялся тысячелетний рейх и превозносились подвиги его генералов и храбрых солдат, завоевывающих мир.

— Откуда это? — спросил я.

— Принес отец одного из учеников, немец, очень возмущался, что такое позволяют.

Несколько дней назад Дюриш доложил мне, что в Содлаке начались занятия в школе, и я принял это к сведению, как еще одно доказательство того благополучия, которое возвращалось в город под моим руководством. А теперь на меня со страниц школьных учебников смотрела наглая морда главного виновника всех ужасов, пережитых Европой, и словно насмехалась над моим простодушием.

— Янек, — сказал я, — позови своего шефа. А тебя, Яромир, прошу объяснить, что это за школа, которой ты так гордишься.