— Отстал… Еще через бабу гимнастерку потерял…
Признание было неожиданным. Я думал, что он начнет врать, выкручиваться.
— Рассказывайте, — подтолкнул его Савельев. — Где, когда отстали?
— Неподалеку отсюда деревушка не деревушка, населенный пункт, как говорится. Прозвания не помню. Там мы на обед стали. Подзаправились плотно, машину залили. А шофер ночь перед тем не спавши, издаля вернулся. «Я, говорит, часок покемарю, а то за баранкой усну». Лег. Ну и мы кто куда. А за лесом, на отшибе, я двор приметил. Схожу, думаю, погляжу, как живут. Только сунулся во двор, а навстречу уже бегут мужики, бабы. Все со смехом, что-то по-своему толкуют. Понять не понял, но догадался, что принимают, как гостя. Взяли меня под руки, повели в дом. А там — праздник. Стол накрыт, шумно… Сами знаете, как нашего брата встречают, что сербы, что словаки… Усадили за стол и сразу кружку на пол-литра с гаком придвинули. «По какому случаю?» — спрашиваю. Оказалось, что у хозяйки младенец народился, первый после освобождения на всю округу. Вот на радостях и собрались… Поднесли мне мальчонку, на руки положили, весу в нем никакого, а держать страшно…
Буланов вспоминал с явным удовольствием и рассказывал так, будто не на допросе находился, а среди друзей — смотрел прямо, глаз не отводил, даже улыбался широко. Мы с Шамовым переглянулись, не знали, что думать: психический ли больной перед нами, или артист, каких не видывали.
— Что вы нам всякие байки рассказываете? — оборвал его Шамов. — Вместо того чтобы коротко и ясно доложить, почему отстали, куда гимнастерку дели, что с женщиной сделали?..
— Чего сделал? — насторожился Буланов.
— Сами знаете чего.
— Я про то, как отстал. А гимнастерка — это уже потом…
— Ладно, — махнул рукой Шамов. — Продолжайте. Только покороче.
— Как было не выпить? — спросил Буланов. — Обидел бы. Верно? — Он подождал поддержки, но мы молчали. — Думал, вино пью, а там вроде нашего самогона, крепко до ужаса. Только дух другой, травкой отдает. Выпил, и пошло все перед глазами кривой каруселью. Давно выпивать не доводилось, ослаб. Закусываю, а что ем, не разберу. Стали спрашивать имя, как зовусь. «Алексей», — говорю. Зашумели, как на базаре. Понял, что и мальца хотят Алешкой назвать, в мою память… По такому делу снова налили. Опрокинул я вторую, и что потом было — начисто не помню. Проснулся уже к вечеру. Голова совсем дурная. Только соображаю, что машина ушла и добираться нужно в одиночку. Но особо не встревожился, дорога тут прямая, на попутке добраться дело нехитрое. Уговаривали меня хозяева ночь переспать, но я им твердо: «Служба!» Отпустили. Бутылку вина в мешок сунули, еще шпику копченого брусок завернули и отпустили…
Может быть, лица, с какими мы его слушали, вызвали у Буланова мрачное предчувствие, но он вдруг сник и как-то робко спросил:
— Про то, как ночевал, нужно? Или прямо о гимнастерке?
— Рассказывайте по порядку, ничего не пропускайте, — ответил Савельев.
— Вышел это я на шоссе, малость подождал попутку, после пошел пеши — остановлю, думаю, на ходу, все ближе будет. Так до этого места и дошел. Гляжу, указатель: «Питательный пункт». А уж совсем стемнело. Принимаю решение: заночевать и с утра пораньше подняться. С утра машин всегда больше. Пришел я в этот дом, только с другого хода. Ну, приняли хорошо, накормили, койку показали, простынки белые, все честь по чести. Переспал, а в седьмом часу я уже на ногах был и завтракать не стал, поскольку торопился. Скорым ходом на шоссейку. Присел на бугорок у поворота, жду машину. Жду, жду. Только одна легковушка с начальством просвистела, и все… Вот тут эта подлая и подвернулась…
Буланов сам, видимо, почувствовал, что подошел в своем рассказе к тому месту, откуда такое гладкое вранье уже не получится. Замолчал. И мы напряглись, ждем, как он себя дальше поведет. А он вдруг так доверчиво у Савельева спрашивает:
— Объясните, товарищ капитан, почему так устроено: одну промашку сделаешь, и пошло на тебя валиться…
— Я тебе объясню! — взорвался Шамов. — Я тебе все объясню! — Он отбросил газету, взял погон и сунул его под нос Буланову. — Узнаешь?
Буланов, когда пугался, не бледнел, как другие, а краснел до самых бровей. Он посмотрел на погон и неуверенно сказал:
— Кажись, мой.