— Нет тебе в армии товарищей! — закричал Шамов. — И не смей никого товарищем называть. Хватит врать! Признавайся, что она сопротивлялась, гнала тебя, а ты, пьяная шкура, придушил ее. Вот так будет точно. А то наплел: тряпка, харя… Будешь признаваться?

Буланов обреченно обвел нас глазами и глухо, но твердо сказал:

— Пальцем я ее не тронул.

Шамов открыл дверь в приемную, вызвал автоматчиков, приказал увести арестованного. Когда мы остались одни, долго никто не решался заговорить первым.

— Что будем делать дальше? — спросил наконец Шамов у Савельева. — По-моему, все ясно.

— Как вам сказать, — уклончиво ответил Савельев. — Следствие только началось. Прямых улик пока нет.

— А погона вам мало?

— Мало…

— А как ты думаешь? — спросил Шамов у меня.

— Не знаю, — признался я. — Возможно, что придумал… А вдруг правду говорит?

— Разрешите, товарищ майор, сказать свое мнение, — шагнул вперед все время молчавший Стефан.

Шамов иронически оглядел его, как будто только сейчас заметил его присутствие, и милостиво разрешил:

— Говори, полиция, говори. С тебя, кстати, больше, чем с кого другого, спросить нужно.

— Я так полагаю, — твердо сказал Стефан. — Сержант не убивал. Не мог такой человек убить.

— А кто убил? Дух святой?

— Не святой, а фашистский. Сержант не врет. Это провокация.

Шамов слушал Стефана с интересом, а последним словам даже как будто обрадовался. Он подошел к окну и стал думать вслух:

— Провокация… Сам же признался, что бабник… А к тому же еще и напился до помрачения…

— Напился он накануне, — напомнил я. — Возможно, что утром добавил. Но чтобы задушить…

— Давайте шевелить извилинами, — почему-то вдруг повеселел Шамов. — Предположим, не врет. Подослали гитлеровские агенты к нему бабу, поймали на крючок, одурманили. Сняли гимнастерку. Терезу эту в котором часу убили?