– А этого никто узнать не может. Поэтому быть князем – это самая опасная обязанность на свете. Особенно для тебя. Наследственным князьям могут многое простить, а ты за все отвечаешь сам.
Сотские и липовские старейшины воспринимали возвышение дворовых людей весьма ревниво. Чтобы их успокоить, Дарник ввел показательную порку челядинцев за малейший проступок. Вот и получалось, что самого негодного ополченца можно было казнить, но только не пороть, а важных дворовых казнить не казнили, зато, разложив голышом на козлах посреди войскового дворища, пороли как последних рабов. С Фемелом князь поступил еще хитрее, подговорил его прийти на фалерный совет без приглашения и с позором при всех изгнал оттуда: мол, нечего ключнику и амбарщику делать среди заслуженных воинов.
– Ты действительно прирожденный вожак, – вынужден был признать после этого главный дворский. – Расскажи про свою мать.
Дарник рассказал, не забыв упомянуть и про нападение на их землянку медведя-шатуна.
– Да, великая женщина, теперь понятно, почему ты такой, – заключил, внимательно выслушав, Фемел.
Дарник его слова воспринял словно откровение – как и все, он считал, что лучшие качества сыну передаются только через отца.
– Одно плохо: настоящей любви к другой женщине у тебя никогда не будет. Все они будут мелкими по сравнению с твоей матерью. А ты мелких людей никогда любить не будешь, – сделал еще один вывод Фемел.
Дарник лишь засмеялся в ответ. После казни Ульны он почти месяц избегал своих наложниц, но постепенно с еще большим пылом вновь стал наведываться к ним. Более того, с наступлением зимы к нему неожиданно вернулась Зорька. Ее муж утонул, запутавшись на рыбалке в сети, и молодая тростенчанка осталась одна с полугодовалым сыном. Навестив ее в Городце, Дарник сказал:
– Решай сама: если снова со мной, то никаких мужей больше не будет.
– Иначе перерубишь меня пополам?
– Иначе перерублю, – улыбаясь, пообещал он.
– А ты меня меньше любить не будешь? – задала она чисто женский вопрос.
– Конечно, нет, – глазом не моргнув, уверил Зорьку Дарник. Говорить женщинам подобные слова давно стало для него ничего не значащим ритуалом.
Материнство слегка округлило и состарило стройную девушку, но в этом тоже была своя привлекательность, превратившая Зорьку не просто в еще одну наложницу, а в женщину, с которой его связывали сложные житейские события.
Так и получилось, что отныне Дарнику приходилось ночевать попеременно в четырех местах: у Шуши на Арсовой заставе, у Саженки в Воеводине, у Черны на войсковом дворище и у Зорьки в Городце. Не в пример недавнему прошлому никто из наложниц сцен ревности ему не закатывал, ведя лишь скрупулезный подсчет выпавшим на их долю ночам. Следом за князем вместе с малой дружиной перемещалась и часть дворовой челяди, превращая каждый такой ночлег во временную княжескую столицу, что по-своему тоже было полезно.
Подобно Фемелу, княжескими тиунами-управляющими стали и все сотские. Быстрян – тиуном крепостным, отвечающим за все крепостные укрепления, Журань – тиуном конюшенным, ведающим всеми лошадьми, Борть – тиуном толокским, охраняющим и обживающим всю Толокскую дорогу, Меченый – главным оружейником, снабжающим войско самым лучшим оружием, Лисич – тиуном припасов, заготавливающим продовольствие и другие припасы для войска, а староста Охлоп – тиуном городским, занимающимся сугубо городскими делами.
Дарника не переставало удивлять то, как многократно возросло значение любых его слов. Совсем недавно все приказы ему приходилось сопровождать твердым повелительным взглядом, «глазным оскалом», как он про себя это называл. Теперь же он мог распоряжаться вполголоса, даже не глядя на собеседника, и все немедленно выполнялось, а если не выполнялось, то всегда находился тот, кто об этом невыполнении тут же с готовностью докладывал.
Существенно изменились и его отношения с арсами. Вернувшийся со своими ладьями сотский Голован сообщил, что о взятии и разграблении богатого булгарского города судачат даже за Сурожским морем.
– А что хазарский тархан в Калаче? – допытывался у него Дарник.
– Опасается, как бы Липов и Арс не объединились и не пошли на них.