1

В VIII веке нашей эры междуречье Днепра, Волги и Дона было самым безопасным местом на Среднерусской возвышенности. Дорогами служили реки, а в междуречье они превращались в жалкие ручейки, и ладьи купцов и охотников за рабами, не доходя до самых истоков, поворачивали обратно. Близость Дикого Поля здесь также не сказывалась, дремучие леса с буреломами не давали проходу ни конному, ни пешему. Это действительно был островок безопасности, где жили те, кто предпочитал скудное, лишенное приключений и красивых вещей существование превратностям жизни на людных перекрестках.

Обитателей этих мест называли запрудниками, так как они часто создавали на своих речках и тропинках запруды и завалы, чтобы никто не мог к ним добраться. Связь с внешним миром происходила или с появлением редких странников, которых запрудники, случалось, убивали или силой оставляли у себя, дабы их место жительства не стало известно, или когда в роду вырастали строптивые неуживчивые сыновья. Вооружившись охотничьими рогатинами, секирами и деревянными щитами, они сбивались в малые ватаги и лесными тропами уходили в сторону больших городов. Участь их была незавидна, вооруженные, но неумелые, храбрые, но простодушные, они становились ратным мясом, часто даже не доживая до первого сражения – более опытные гриди оттачивали на них свое мастерство в учебных поединках. Иной раз юным запрудникам везло – их продавали в рабство, и тогда они могли побывать в дальних заморских странах, хотя из таких путешествий домой мог вернуться один из ста, а то и из тысячи.

Жили запрудники малыми селищами, состоявшими из пятнадцати – двадцати полуземлянок, окруженных общим плетнем. Таким же плетнем или завалом из срубленных деревьев для защиты от кабанов и зубров окружали они и свои маленькие поля, выжженные и расчищенные в лесной чаще. Никому не приходило в голову удобрять их навозом, поэтому поля постепенно оскудевали, и тогда селище переносили в другое место. Но случалось это, когда урожая уже совсем не было, потому что хлеб, каши и овощи были скорее лакомством, чем основной едой. Главную пищу составляли лесные дары: дичь, рыба, мед, грибы, орехи да молоко полудиких коров и коз. Обилие всего этого не требовало от запрудников напряженных усилий и изобретательности, а отсутствие больших запросов приводило их к вялому, угрюмому существованию. Живостью и веселостью отличались лишь дети и подростки, однако и они к двадцати годам превращались в медлительных, ленивых взрослых, которым уже не требовалось ни развлечений, ни новых занятий. Грубая сварливость служила им заменой чувств, а мелочная зависть – умственной деятельности. Даже верования и песни у запрудников были такие же унылые и апатичные, как они сами.

Вершиной жизни у них считались ухаживания и свадьбы, когда молодежь разных селищ собиралась на лесные токовища, где парни подобно тетеревам распускали свои хвосты, выказывая силу и ловкость в бескровных, как правило, состязаниях, а девушки делали свой выбор. Воспоминаний об этих днях хватало им потом на всю жизнь.

Твердых законов у запрудников тоже не было. Каждое селище представляло собой один большой род, где все решал его глава – староста, который разрешал среди семей своих братьев, сыновей и племянников любые склоки и назначал их по своему усмотрению на коллективные работы: расчистку леса, большую охоту, в пастухи или ночные сторожа.

Иногда, когда в селище становилось тесно, самый сильный сын рода отделялся со своей семьей, образуя собственное дворище, которое со временем при благоприятных условиях вырастало в более многолюдное селище. Лес кругом был немереный, и всегда можно было найти место, где бы жилось по собственной воле.

Так однажды поступил Смуга Везучий, с двумя своими братьями выстроив селище Бежеть на берегу речушки с тем же названием. Везучим он был потому, что дожил до преклонных лет и из шестнадцати его детей от трех жен десять уже сами создали большие семьи. Вернее, у девяти детей семьи были большие, и лишь у самой младшей Маланки имелся единственный сын Дарник.

Кто именно стал отцом ее ребенка на свадебных токовищах, Маланка так никому и не сказала. Только, смеясь, говорила, что у него была не такая рыбья кровь, как у других парней. За это ее сына еще в малолетстве прозвали Дарник Рыбья Кровь, не подозревая, какую оказывают ему тем самым услугу. Ведь нет имени, которого нельзя было бы прославить, а уничижительное прозвище нуждается в прославлении с десятикратной силой. В те времена, как и сейчас, выдающиеся люди появлялись на свет порой в самых невзрачных семьях, где, казалось, ничто не могло способствовать их будущему взлету.

Сама Маланка среди родичей выделялась независимостью, язвительным языком и необычайной живостью. Никто никогда не видел ее сидящей без дела. Едва проснувшись, она тут же принималась за работу, причем помимо повседневных женских и мужских забот по хозяйству считала своей обязанностью прочесть хотя бы один из свитков, что хранились в сундуке, неисповедимыми путями попавших к Смуге Везучему и переданных за ненадобностью младшей дочери. Понятно, что даже когда в Бежеть удавалось заманить возможных женихов из двух соседних селищ, то они, несмотря на всю миловидность и домовитость Маланки, спешили убраться восвояси, страшась ее непомерной энергии и самомнения. По существующему обычаю она могла стать по своему выбору второй женой кого-нибудь из исправных бежечан. Но такое ей не смел предлагать даже сам староста. Вот и жила вдвоем с сыном, лишь в редких случаях прибегая к помощи любимого брата Ухвата или своей подруги шептухи Вербы.

Пока Смуга Везучий был жив, все в селище более-менее шло своим чередом, даже вечное непослушание Маланки он умел укрощать. Но когда Дарнику исполнилось пять лет, Смуга погиб на охоте на тура и старостой селища стал средний брат Смуга Лысый. Лысый, потому что ничего особенно примечательного, кроме большой лысины, за ним не числилось. Маланка прежде часто посмеивалась над своим незадачливым дядей, однако то, что было терпимо при Смуге Везучем, оказалось при Смуге Лысом под запретом.

И однажды в самый разгар зимы Маланка запрягла в большие санки четырех собак, поставила на них с помощью брата Ухвата два сундука, набросала теплых шкур и одеял и на глазах всего селища удалилась за две версты на Черный Камень, в землянку недавно умершего колдуна Завея. Помогая собакам, Маланка сама подталкивала санки. Следом за ней, насупясь, что его оторвали от игр с двоюродными братьями, шел Дарник, стараясь попадать ногами в ее следы, так было легче идти.

Первая ночевка в сырой вымороженной землянке вышла весьма безрадостной: мерзлые валежины горели плохо, всю ночь их приходилось поправлять и раздувать. Хотя на похоронах Завея вместе с ним сожгли все его бубны и засушенные птичьи лапки, Маланка тут и там все равно наталкивалась на разные колдовские предметы, которые вызывали у нее боязливое содрогание. Успокаивало лишь ровное посапывание сына. Пристально глядя на него, она вдруг поняла, что отныне для его воспитания ей придется многое в себе изменить. Быть во сто крат осмотрительней и никогда не терять ровного, бодрого настроения. Разве волчица объясняет волчонку, как ей трудно и что охота не удалась? Нет, она снова идет за добычей. И волчонок не благодарит ее за это, он просто растет. И чем больше и сочней будет принесенное мясо, чем мудрей она научит его охотиться самого, тем более матерым волком он вырастет. Так думала Маланка, настраивая себя на новую жизнь.

Уже со следующего дня она взялась учить сына поддерживать в очаге огонь и словенской грамоте. Дарник никогда еще не видел пожара, и объяснить ему то, чего он не видел, было невозможно, поэтому она придумала нанести вокруг очага углем линии, за которые огонь не должен переступать. Это Дарник понял, но однажды все равно чуть не сжег землянку – ему хотелось узнать, сможет ли выбраться из очага огонь, если перестать его подкармливать поленьями. Хорошо, что Маланка была поблизости и вовремя сумела потушить загоревшееся одеяло. Первый и единственный раз поколотила она в тот раз сына, вернее, попробовала поколотить, потому что натыкалась кистями рук на подставленные им локти, и больнее от ударов было ей, а не ему. Да и недетская холодная ярость, полыхнувшая вдруг из глаз сына, заставила ее отступить.

С грамотой было легче. Восприняв буквы как некую игру, малыш быстро научился складывать их и разбирать составленные цепочки слов. Правда, научившись, тут же к чтению и охладел. Даже истории про подвиги богатырей были ему малоинтересны.

– А почему этот дракон плохой? – спрашивал он мать. – А маленькие дракончики у него были? А они перестали есть людей?