На втором месте Rezeц. Завалил пару интеллектуальных миссий, но там, где требуется физическая сила и выносливость, справляется на раз-два. Выставленные на показ случайные куски тела, покрытые массой мышц, позволяют предположить, что он из той касты людей, которые увлекаются спортом для красоты.
На третьем месте Сатурн. Меня не покидает ощущение, что за тяжелым ником скрывается женщина: все у нее выходит изящно, легко, привлекательно, как покачивание водорослей на глубине. Никакой грубости, острых, шершавых моментов или трений, все чисто, грациозно, плавно. Как тщательно прорепетированная пьеса.
Я на восемьсот тридцать шестом месте.
На фоне подобной профессиональной игры моя незаслуженная победа выглядит немного жалко. К своему удивлению я чувствую некоторую досаду, которой не должно быть у человека, заинтересованного в “Золотой Рыбке” лишь как в средстве по достижению цели. Как бы не примерить на себя роль Онегина. Накатывает легкий страх – что будет завтра, каких сюрпризов ждать от своего Старика в этот раз? Теперь мне есть что терять, и я не могу, никак не могу провалить новую миссию, какой бы тяжелой она ни была, только не теперь, когда положено начало. Я не имею права проигрывать, я слишком многое поставила на эту игру, и какие бы планы я на нее не строила, мне, стоит признать, оказались не чужды амбиции. Я обязана выполнить желание, и выполнить его красиво. Теперь передо мной не один пункт, а сразу несколько – задача усложняется. Не просто сделай это, а сделай хорошо. Я становлюсь жадной, теперь мне мало просто получить галочку – и как бы потом не поплатиться за свою алчность.
Занятная это все-таки система – никакого контроля со стороны. Его отсутствие кажется русскому человеку диким, неестественным, неправильным. Мы привыкли, что за нами наблюдают, и когда этого не происходит, испытываем беспокойство. Отсутствие контроля для нас пока новый опыт, и по привычке мы ведем себя так, будто он есть: завершенные миссии выкладываются, незавершенные остаются незавершенными. Со временем, возможно, мы научимся жить с этим новым для нас чувством ответственности за свои поступки и за свой выбор, а пока мы движемся робко, наугад, все время ожидая, что кто-то гаркнет над ухом: «Какого черта?», и стараемся все делать правильно и честно. Это не значит, что я против такой системы – она как глоток свежего воздуха, и я собираюсь придерживаться того же морального кодекса, что и остальные участники. Ведь если подумать, какой смысл мухлевать и обманывать администрацию, когда судьей является собственная совесть? Смысл обманывать, если от этого ты не в выигрыше? Зачем лгать и приступать ко второму желанию, если не справился даже с первым? В этом вся суть “Золотой Рыбки”.
Восстанавливаю в памяти прошедшую неделю. События приходят на ум легко, без мучительных усилий, когда не можешь вспомнить что за чем идет. Минуты и секунды, пережитые так эмоционально, впечатались в кровь. С детской непоследовательностью я перескакиваю с одного конкурса на другой, воскрешая яркие моменты и переживая их снова. Пусть большинство из них оказались бесполезными с точки зрения практичности, свое дело они сделали – заняли свое место в пустующих ячейках памяти. С каким-то робким восторгом я обнаруживаю, что за неделю до описанных событий ничего нет, а последующие после получения письма моменты я помню особенно четко, с легкостью восстанавливая обрывки разговоров, позы и одежду случайных людей и соперников, обстановку помещений. Неожиданно оказывается, что на ум приходят даже те мелочи, на которые в пылу адреналина я не обращала внимания: на бриджах противной девочки из канцелярского магазина – аппликация из двух бабочек, в ушах ведущей их бутика – сережки с каким-то красным камнем, на музыкальном конкурсе заела четвертая песня, ногти Паши коротко, очень коротко подстрижены.
Да, вот этот момент я бы, пожалуй, и вовсе вычеркнула. Как-то не так все прошло, он совершенно не вплетается в тот чудный красочный узор, который я расшила собственными мыслями и воспоминаниями. Этот новый Паша поставил меня в тупик. Был человек – стал моль, и эта метаморфоза задевает меня, кажется, больше, чем его. Может, дать ему знать о “Золотой Рыбке”? У меня еще сохранился его номер. Не думала, что он мне пригодится, но сейчас самое время; смс-кой отправляю ему всего два слова – название приложения, а дальше, догадается он или нет – его дело.
В ночь с субботы на воскресенье мне снится физическое воплощение жажды. Я бреду по пустыне. Сверху на меня готово рухнуть огромное, в три раза большее нашего солнце. Песок жжет ноги, проникает под одежду, забивается в рот, нос и глаза, от него нестерпимо чешется кожа. Он тянет вниз, осыпается, пристает к ногам, отчего они становятся неподъемными, забивает поры. Я увязаю, поднимаю тонну ступни, переставляю ее, переношу на нее свой вес, вдавливаю ее в песок, и повторяю этот процесс вновь и вновь. Шаг, и еще один, и еще. Пустыне нет конца и края, за одним барханом вырастает другой, за другим третий, за третьим четвертый, и они похожи друг на друга как одна бактерия на другую. Сухая одежда колет и раздражает дерму, и не успеваю я об этом подумать, как одежда исчезает вовсе и я остаюсь совершенно нагая. Мне не до стыдливости, солнце жарит до самых костей, еще чуть-чуть – и меня можно есть. Воздух дрожит и горит, я прямо вижу призрачные язычки пламени на горизонте, и нигде ни тени, ни воды. Сильнее боли от солнца только боль от жажды. В глотке пересохло, потрескались губы, слюна стала сначала густой и вязкой, а потом испарилась; я умираю – так мне хочется пить. Подспудно я понимаю, что если остановлюсь – умру в самом деле, поэтому несу свое тело вперед. Шаг, еще один, еще. На мне не осталось живого места, я вся – просто организм, составленный из песчинок, они везде: бьются вместо распухшего сердца, гоняют по крови кислород, сокращаются вместо мышц. Я уже готова потерять сознание, когда надо мной нависает тень – закутанная в черное человеческая фигура протягивает мне фляжку с водой. Мне плевать на то, кто мой спаситель – пусть хоть сам Иуда Прокариот, – я беру фляжку и возвращаю себе жизнь. Когда в ней не остается ни капли воды, я поднимаю, наконец, глаза – и просыпаюсь.
На часах – половина седьмого, в глотке – сухо, будто и в самом деле ночью покоряла Сахару, уснуть больше не удается. Думала, что закрыв желание, буду спать мертвым сном до самого полудня – и вновь ошиблась. Что ж, у меня накопилось достаточно работы по дому, чтобы занять себя до двух.
Восемь часов. Составляю список дел, закидываю вещи в стирку, протираю пыль. До обеда достаточно времени, я все успею, останется даже пара часов побездельничать. Параллельно включаю для фона телевизор, новости, кораблекрушение, погибшие, ИГИЛ.
Девять часов. Распахиваю окна настежь. Город еще спит, лишь кое-где звучат редкие звонкие детские голоса да рабочие – самое время – заливают асфальт. Протираю стекла. Свежий ветер сносит из головы ненужную шелуху, я бодрая и почти не нервная. Реклама майонеза, стирального порошка, банка, тойоты.
Одиннадцать часов. С основной массой работы покончено, осталось только вымыть полы и приготовить что-нибудь на обед. Сто к одному, почему люди разводятся, сколько весит слон.
Двенадцать часов. Под крышкой тушится мясо, распространяя по квартире убедительный запах. Я уверяю себя в том, что голодна, представляю, как пища попадает в мой рот, перемалывается зубами, а затем медленно и восхитительно продуманно движется по пищеводу прямо в желудок, проталкиваемая сокращениями кольцевых мускулов. Устраиваю себе краткий урок спланхнологии с живым воображением вместо анатомической карты и собственным телом в качестве образца. Биология завораживает. Стоит только подумать, что внутри каждого организма скрывается целый мир со своей конституцией и законодательством, со своими злодеями и хранителями правопорядка, со своими трагедиями и своими триумфами, и собственное тело начинает казаться цивилизацией, не менее значимой, чем цивилизации шумеров или персов; и как и всякой цивилизации, со временем и этой придет конец. Кулинарное шоу с Джеймсом Оливером, курица, мед, ананас.
Двенадцать тридцать. Под стеклянной крышкой собираются капли, сталкиваются, сливаются вместе, прочерчивают мутные дорожки, скользят в горячую массу, чтобы секунды спустя снова конденсироваться в пар и осесть на крышке. Одна капля, толстая и ленивая, набухает медленно, не спешит трогаться с места. Она плотно прикрепилась в паре сантиметров от ручки и раздувается до тех пор, пока другой маленький шарик не пробивает ее брешь. Я слежу за ее коротким – короче некуда – паденьем. Теперь она соберется с другими молекулами и закрепится на другом месте, чтобы повторять цикл вновь и вновь, до тех пор, пока не стихнет голубоватый огонь. Хит-парад, Бейонсе, I burn the bridges.
Тринадцать ноль-ноль. К горлу подкатывает легкая тошнота. Детально разбиваю свои ощущения по полочкам: задерживаю дыхание, прислушиваюсь к себе, выдыхаю, прислушиваюсь к себе, глотаю, прислушиваюсь к себе. Я разбираю свое тело на части, знакомлюсь с ним заново. Здравствуй. Смешарики, Нюша, Еж.
Четырнадцать ноль-ноль. Я перебираюсь на балкон. Уже скоро. Совсем чуть-чуть. Новости, Иран, убийство дипломата, миллиардная сделка.
Четырнадцать пятнадцать. По оконной раме ползет муравей. Хочу рассмотреть его поближе, но он – в панике от того, что сверху за ним наблюдает существо с глазами, превышающими размеры его собственного тельца по меньшей мере в тридцать раз – бросается в бегство. Меняя направления, тычется в различные препятствия и исчезает в щели. Мыло, драма, слезы.
Четырнадцать двадцать. Я возвращаюсь в спальню. Конверт с логотипом лежит на столе – я вытащила его уже с утра. Теперь в нем на одну карточку меньше, а та, которую я вытяну сегодня, задаст мне темп на следующую неделю. Можно вытряхнуть картон хоть сейчас, но что-то внутри меня – тот же самый голос, который говорит «Не лги» и «Не показывай лица» – подсказывает, что правильней будет подождать, сделать все в локально-торжественном виде. Вряд ли Сергей сделает также, прямо вижу, как он вытряхивает бумагу своими огромными лапами и ухмыляется, прочитав мое желание – но мне простительно. Как-нибудь потом надо будет невзначай спросить у кого-нибудь из рыбок – открыла ли она конверт в строго назначенное время или же, не обращая внимания на условности, тогда, когда ей того захотелось. Муж отбирает детей и сажает жену в тюрьму.
Четырнадцать двадцать четыре. Я встаю и подхожу к столу. Волнение внезапно укладывается. Оно есть, но оно не контролирует ситуацию, а сидит где-то на задворках. Такое ощущение контроля собственных эмоций для меня внове, но пока я не придаю ему значения. Все еще в тюрьме.
Четырнадцать двадцать пять. Пора. Под плотным слоем целлюлозы – два гладких куска картона. Подушечками пальцев скольжу от одного уголка к другому, нащупываю краешки, мешкаю. Затем вытягиваю одну карточку. Вторая выглядывает на мгновение из треугольника и мягко падает вниз. На меня смотрит оборотная сторона.