– Уколы. Говорят, у вас рука легкая.
Настя по самые уши залилась румянцем.
– Я согласна. Когда начинать?
– Чуть позже я все расскажу. А сейчас прошу минуту внимания. Друзья мои! Я обращаюсь к врачам, медсестрам и прежде всего к больным. Вы не удивляйтесь, я буду называть вас на гражданский манер – больными. Дело, которое мы начинаем, настолько важно, что я даже не знаю, с чем его можно сравнить. Не исключено, что с первого укола, который сделает Настя, начнется новая эпоха в медицине. Поэтому я прошу всех быть предельно собранными и внимательными, а больных – сообщать о малейших изменениях в самочувствии.
Тем временем в другом конце коридора чистили, белили и красили палату № 12, в которую должны были положить «английских» больных.
Через два дня в палате появился высокий сухопарый доктор с аккуратной щеточкой усов. Он внимательно осмотрел больных, проверил их анализы, изучил истории болезни, не преминув сравнить с теми, которые ему дали из семнадцатой палаты, и одобрительно хмыкнул.
– Мои люди через две недели будут на ногах, – заявил он через переводчика Зинаиде Виссарионовне.
– Дай-то бог, – улыбнулась она. – Надеюсь, и мои подопечные не подкачают.
Профессор Флори был проницательным человеком и в тоне Ермольевой уловил некоторую неуверенность.
– Если возникнут трудности, я всегда к вашим услугам, – галантно склонил он седеющую голову.
И вдруг Флори метнулся к окну. Минуты две он нервно пощипывал усы, а потом неожиданно жестко сказал:
– Сегодня я обошел все палаты и увидел столько горя, что… Я плохой оратор, я всего лишь скромный врач, но сейчас хотел бы выступить в парламенте и сказать, что, не дожидаясь решения правительства Его Величества, на свой страх и риск решил открыть второй фронт. Я прошу вас, уважаемые коллеги, – торжественно обратился он к советским врачам, – рассматривать меня как первого солдата британской армии, пересекшего Ла-Манш и вступившего в бой с нацистами.
Откуда-то из угла кабинета выскочил профессор Дроздов, сгреб Флори в объятия и так его стиснул, что тот даже вскрикнул.
– Мы их расколошматим! Вот увидите, расколошматим и встретимся в Берлине! – взволнованно гудел он. – Мы врачи, и у нас своя линия фронта. Сейчас она проходит через семнадцатую и двенадцатую палаты. С одной стороны смерть, с другой – пенициллин. До сих пор побеждала смерть…
– А теперь победит пенициллин, – подхватила Зинаида Виссарионовна.
– Английский! – после небольшой паузы добавил Флори.
– Да хоть эскимосский, – крякнул Дроздов, – лишь бы подальше отогнать эту безглазую старуху.
Битва, которая началась наутро, проходила в полной тишине, под сдержанное звяканье шприцев и ампул. Ради чистоты эксперимента английская и русская бригады не общались друг с другом и результатами не обменивались, но по косвенным данным можно было судить и о победах, и о поражениях. Если из двенадцатой палаты на полном ходу неслась каталка в конец коридора, где находилась операционная, всем было ясно, что возникли осложнения. Ну а если профессор Флори появлялся небритым и в несвежем халате, все прятали глаза – не было более верного признака, что дела идут совсем плохо.
О ситуации в семнадцатой судили по Настиным глазам: если зареванные – больным хуже, если сияют голубизной – пошли на поправку.
К исходу первой недели врачи и медсестры валились с ног, зато за дверью семнадцатой и двенадцатой все чаще слышалась какая-то не госпитальная возня, доносился смех, с кухни начали носить остро пахнущие блюда. А однажды появился плотник и отодрал наглухо заколоченные окна – больным захотелось свежего воздуха.