Сегодня уже не существует единодушного мнения о нашем наступлении в июле 1917 года, преобладавшего в свое время в России и среди союзников. Одни считают его очевидной ошибкой, последним ударом по русской армии. По мнению других, операция не отвечала интересам России, а была «навязана» союзниками. Наконец, третьи склонны видеть в ней проявление смехотворного «легкомыслия» и безответственности правительства, захваченного любовью к риторике.

Последняя теория не заслуживает упоминания. Фактически переход русской армии к активным действиям после трех месяцев полного застоя категорически диктовало развитие событий внутри страны. Представители союзников, конечно, настаивали на российском наступлении, предусмотренном стратегическим планом, принятым в феврале 1917 года союзнической конференцией в Петрограде. Только требования союзников ни к чему бы не привели, если бы наступления не предписывали наши собственные политические соображения. Уговоры союзников (Франции и Англии) ничего не стоили хотя бы потому, что после революции они сами уже не считали себя связанными с Россией какими-либо обязательствами. Германский Генеральный штаб, как я уже говорил, по заранее обдуманному плану приостановил активные действия на русском фронте, практически установив перемирие. План германского Верховного главнокомандования предусматривал, что перемирие приведет к сепаратному миру и отказу России продолжать войну. Немцы еще в апреле пытались прямо договориться с Россией, но ничего не добились ни от Временного правительства, ни от русской демократии в целом, стремившейся к скорейшему заключению мира, только не сепаратного, а всестороннего. Однако фон Бетман-Гольвег[20] и особенно Людендорф пока не теряли надежды на достижение цели, принявшись за обработку Совета.

В середине июня среди прочих социалистов, нередко наезжавших в Россию, оказался один из лидеров швейцарской социал-демократической партии по фамилии Гримм. Несмотря на его ярко выраженную антисоюзническую позицию, Временное правительство разрешило ему въезд в страну по рекомендации некоторых руководителей Совета, выступавших за продолжение оборонительной войны Россией. Но Гримм, приехав в Петроград, занялся чисто прогерманской пропагандой, и мы вскоре перехватили его письмо, адресованное некоему Гофману, члену швейцарского Федерального собрания, где в виде невинного замечания содержалось следующее заявление: «Германия не начнет никаких наступлений на русском фронте, надеясь прийти к согласию с Россией».

Поэтому больше нечего было рассчитывать на новую германскую атаку, которая пробудила бы русскую демократию от мечтаний о мире, открыв ей глаза на реальность. Приходилось выбирать ту или иную альтернативу: мириться с неизбежными следствиями фактического роспуска русской армии и капитуляции перед Германией или брать на себя ответственность за начало активных боевых действий. Отвергнув идею сепаратного мира, всегда бедственного для заключающей его страны, мы снова задумались о неизбежности наступления. Ни одна армия не может бесконечно бездействовать. Даже если она не ежедневно воюет, ежеминутное ожидание возможного боя служит одним из главных условий ее существования. Заявление любой армии в разгар войны, что она ни в коем случае не станет сражаться, равносильно ее превращению в никчемную, праздную, буйную, озлобленную толпу, способную на любые крайности. Поэтому для предотвращения полного разгула анархии внутри страны, угрожавшей перекинуться и на фронт, у правительства оставался единственный выход. Прежде чем браться за основную проблему реорганизации и систематического сокращения армии до регулярных частей, надо было ее возродить в полном смысле слова, то есть поднять моральный дух, готовность к боевым действиям.

Определенно, русская армия была не в состоянии хоть в какой-нибудь мере участвовать в выполнении разработанного в январе плана генерального наступления. При том что за три предшествовавших революции года русские войска не смогли одержать ни одной решительной победы над германской армией (кроме успехов на австро-галицийском и кавказском фронтах), мысль о победе летом 1917 года казалась маловероятной.

В то же время никто не настаивал на победе! Президент Вильсон официально заявил в конгрессе, что именно русская революция позволила Америке вступить в войну, полностью изменив соотношение сил воюющих сторон. Сложившаяся после января 1917 года на фронтах ситуация потребовала от России и ее союзников любой ценой завершить войну к осени того же года. Но летом надо было просто продержаться до прибытия на Западный фронт американского контингента с огромными ресурсами. По новому союзническому стратегическому плану России следовало не предпринимать генеральное наступление, а до окончания кампании 1917 года, то есть до осени, удерживать на своем фронте как можно больше германских дивизий. Дальше я докажу, что русская революция полностью эту задачу решила. Поэтому все утверждения английских и французских политиков, будто не только большевики, но и Временное правительство вместе со всей Россией не выполнили своих обязательств перед союзными державами, нанеся тем самым серьезный удар общим интересам, абсолютно ошибочны. Это сознательное искажение фактов, противоречащее всяким честным или хотя бы пристойным международным отношениям.

В целом за все время существования Временного правительства, которое непрестанно критиковали союзники, они так и не сумели понять, что ослабленная после крушения монархии Россия полностью возместила им всякий ущерб, благодаря воздействию русской революции на внутреннюю ситуацию в Германии, Австрии, Болгарии и Турции.

По-моему, самым важным здесь было кардинальное изменение позиции и настроений славянского населения Австрии и полная смена ориентации польских легионов Пилсудского, до начала революции сражавшихся против России и ее союзников в рядах австро-венгерской армии.

Круговорот, завертевшийся в славянских областях Австро-Венгрии, набирал небывалую силу. Австро-германскому командованию даже пришлось перебрасывать многие славянские части на итальянский и французский фронты, заменяя их на русском фронте элитарными немецкими дивизиями. Идеально организованные чехословацкие подразделения пополняли русские войска. Отказ Временного правительства от старых царских претензий на Константинополь произвел очень благоприятное впечатление на турецкие власти. Летом 1917 года переговоры о выходе Турции из войны были не только возможными, но и вполне могли увенчаться успехом. То же самое относится к Болгарии, войска которой на русском фронте были полностью деморализованы.

Учтем, наконец, что военно-политическая ситуация на крайнем севере нескончаемой линии русского фронта изменилась не в пользу Германии. В Швеции с новой силой вспыхнули антигерманские настроения, распространявшиеся группой Брантинга[21], а в Финляндии местные активисты, то есть военно-политические группировки, добивавшиеся гарантий независимости Финляндии, поддерживая Германию, отказались, по крайней мере на время, от своей политики. Правда, германский Генеральный штаб, заручившись поддержкой большевиков и украинских сепаратистов, сумел принять определенные военно-политические меры, компенсирующие ущерб. Но неизбежная необходимость возвращать дивизии и артиллерию с Западного фронта и перебрасывать на русский, укрепляя силы на Востоке, не позволила Людендорфу нанести весной 1918 года, до прибытия войск Соединенных Штатов, решающий удар на Западном фронте.

Кроме всех этих политических и международных соображений, восстановления боеспособности русской армии и начала активных действий требовало весной 1917 года российское общественное мнение. Я мог бы бесконечно перечислять решения, резолюции, запросы, приказы, приходившие со всех сторон с мольбой о наступлении. В первые дни революции генерал Брусилов уже телеграфировал Временному правительству, настаивая на абсолютной необходимости наступления. В то же время фельдмаршал Хейг объявил британской армии о полученной от генерала Алексеева телеграмме с сообщением о подготовке русской армии к наступлению.