«Вперед, в бой за свободу! Я вас зову не на пир, а на смерть!» — с такими словами я обратился к съезду в Каменец-Подольском, повторяя их всем войскам на линии фронта.
Ленин призывал, напротив, к социальной революции, требовал не умирать за других, а уничтожать других — классовых врагов на внутреннем фронте! Была в этом лозунге страшная сила, ибо он заранее оправдывал инстинктивный страх смерти, который прячется в глубине души каждого, даже храбрейшего человека. В ход пошли аргументы, безотказно действовавшие на распоясавшуюся, необученную, эгоистичную армию.
Поэтому нечего удивляться, что после многомесячных отчаянных боев наиболее темные невежественные массы в конце концов предпочли преступление и разбой, поддавшись подрывной контрреволюционной большевистской пропаганде. Поэтому же поистине примечателен прилив патриотизма и самоотверженности в действующей армии летом 1917 года.
Германский Генеральный штаб своевременно заметил происходившие на русском фронте перемены. С момента моего назначения военным министром немцы прекратили переброску войск с востока на запад. К концу мая германские силы передвигались и сосредотачивались в обратном направлении.
В сопровождении нескольких офицеров мы с генералом Брусиловым совершили автомобильную инспекционную поездку, желая осмотреть войска, которым приблизительно через месяц предстояло идти в наступление. За два-три дня побывали на десятках позиций.
Инспекция проводилась всегда одинаково: мы обходили строй, выходили в центр, поднимались на импровизированную трибуну, которую по команде плотно окружали тысячи солдат. Первыми получали слово командиры, потом комитетские делегаты, затем наступал мой черед. Я видел, как оживляются недовольные, неуверенные, растерянные солдаты, измученные душой и телом. Казалось, перед серой толпой разгорается новая жизнь, вселяя в нее почти опьяняющий энтузиазм. Иногда было трудно пробиться сквозь приветствующих меня солдат к машине, чтобы дальше осматривать части.
Конечно, подобные настроения длились недолго, но какие-то результаты всегда приносили. Везде, где имелись способные командиры, комиссары, члены комитетов, отмечались новые признаки восстановления дисциплины и морального духа.
Основная часть военных относилась к промежуточной категории. Одну из крайних составляли пылкие люди с сильной волей, готовые на любой героический поступок. Из них формировались добровольческие отряды под названиями «батальоны смерти» и пр. В другую входили подразделения с полным преобладанием большевистских агитаторов. Впрочем, они не доставляли нам стольких хлопот, как части под командованием офицеров вроде знаменитого Дзевалтовского, который однажды задумал полностью подчинить себе целый полк гвардейских гренадер. Подобные опасно заразительные примеры случались по всей линии фронта. Моим комиссарам пришлось вести с ними настоящую войну, даже с помощью артиллерии.
Фронтовые офицеры делились на три группы. Большинство питало лучшие намерения, но не обладало смекалкой и не умело командовать; меньшинство понимало новую ситуацию, было способно увлечь за собой солдат. Наконец, совершенно враждебная революции группа радовалась ее неудачам и отрицала успехи. Впрочем, в ней нашлись люди, предвидевшие развитие событий и самым циничным образом подчинившиеся установленным комитетами правилам, полностью пренебрегая собственным самолюбием и офицерским чином.
Накануне отъезда из Галиции в Одессу и Севастополь я снова отправился с генералом Брусиловым в инспекционную поездку. Разразился ливень, мы в открытом автомобиле промокли до костей, устали. Не будучи политиком, генерал Брусилов был «милостью Божьей» необычайно отважным и волевым офицером. Не умел красиво говорить, но знал солдатскую натуру, интуитивно чувствовал любую реакцию подчиненных на свои слова. Под проливным дождем мы без умолку доверительно обсуждали все, что происходило и мучило в тот момент армию и Россию.
Как все люди с сильным характером, Брусилов был очень амбициозен. По-моему, он отчасти старался завоевать мое расположение, демонстрируя, что разделяет мои взгляды, откровенно и живо описывая общее положение на фронте, высший командный состав, излагая свои планы. Но Брусилов слишком любил Россию, чтобы искажать основные факты. И он видел их точно так же, как я, как все те, кто стремился вернуть русскую армию к жизни и активным действиям. Мало говорить, анализировать, критиковать (чем занимался главнокомандующий генерал Алексеев), надо создавать, действовать, рисковать.
Именно в той автомобильной поездке под дождем по пути к линии фронта под Тарнополем мы приняли окончательное решение предпринять наступление. Кроме того, я про себя решил, что к его началу генерал Брусилов будет уже не на фронте в Галиции, а в могилевской Ставке Верховного главнокомандующего. Хотя ему ничего не сказал, поскольку сначала следовало добиться согласия Временного правительства на смещение генерала Алексеева.
С Юго-Западного фронта я направился в Одессу, оттуда в Севастополь, чтобы уладить разногласия, возникшие между экипажами Черноморского флота и флотским командующим адмиралом Колчаком.
Черноморская драма
Блистательный офицер, адмирал Колчак вызывал восхищение коллег и пользовался необычайной любовью матросов. Быстро сориентировавшись в начале революции, он избавил Черноморский флот от постигших Балтийский кошмаров. Естественно, в Севастополе, как и везде, были созданы комитеты — Центральный комитет Черноморского флота, целая сеть комитетов на военных судах и в сухопутных экипажах. Однако в них входили не только матросы, но и офицеры, а с Центральным комитетом адмирал Колчак наладил прекрасные отношения.
О настроениях на Черноморском флоте свидетельствовал тот факт, что во время моего визита в Севастополь в конце мая офицеры и даже матросы только и мечтали высадить десант в Босфоре. Черноморские экипажи не поддавались германской и большевистской пропаганде. Именно на берегах Черного моря в армии впервые прозвучали призывы к исполнению воинского долга и соблюдению дисциплины. Целые делегации отправлялись оттуда на фронт, побуждая солдат к обороне и наступлению. В такой обстановке какие-либо недоразумения между адмиралом Колчаком и комитетами казались невозможными. Конфликт, тем не менее, разразился самым неожиданным образом.
Уже не припомню, с чего все началось. Кажется, с какого-то вмешательства Центрального комитета в административные решения командующего. Впрочем, важно не это, а то, что адмирал, привыкший к беспрекословному исполнению своих распоряжений и до тех пор обладавший абсолютной властью, не мог смириться с мыслью о соперничестве с Центральным комитетом. Конфликт был не столько политическим, сколько психологическим.
Несмотря на свою поразительную энергию, адмирал Колчак имел женственный, можно сказать, характер, капризный, даже истеричный. Закрывшись в каюте торпедного катера по пути из Одессы до Севастополя, мы долго беседовали. Доводы, приводимые им в доказательство невозможности ничего другого, кроме его отставки, не выдерживали никакой критики. Все его неприятности ничего не стоили по сравнению с проблемами командиров на фронте и на Балтийском флоте. Я без труда один за другим опровергал его аргументы. В конце концов он воскликнул из глубины уязвленного сердца, что в глазах матросов Комитет стоит выше него и он больше не хочет иметь с ними дело. «Я их больше не люблю», — заявил адмирал со слезами на глазах.
Прибыв в Севастополь, я убедился, что руководители Центрального комитета, офицеры и матросы, далеки от мысли о возможности отставки Колчака. «Пусть он только учтет, — говорили они, — что теперь никак нельзя действовать в обход нас или распускать комитет. Тогда начнется разброд в экипажах, большевики одержат неожиданную победу».
В тот раз я преуспел в своей миссии, помирив адмирала Колчака с комитетом. Казалось, все шло по-прежнему. Хотя только с виду. Оставшаяся трещина через месяц превратилась в пропасть, которая навсегда отрезала адмирала Колчака от любимого флота. Назревший в душе несравненного моряка кризис выбросил его в конце концов на сушу в качестве ультрареакционного сибирского диктатора.