От войны перьев к войне пушек

В 1830-1840-е годы европейское общественное мнение в большинстве своём было антироссийским. В то же время в международных отношениях продолжала действовать пентархия: «европейский концерт» великих держав решал возникавшие споры дипломатическим путём. Однако Венская система подверглась серьёзному кризису в ходе так называемых синхронных революций, прокатившихся по континентальной Европе в 1848-1849-х годах. После них, как и по окончании Наполеоновских войн, авторитет России значительно возрос, неслучайно императора Николая Павловича в Европе тогда сравнивали с Наполеоном. Но это могущество вызывало страх, зависть и раздражение.

«Седлайте своих коней, господа! Во Франции провозглашена республика!» — Николаю I приписывают эти слова, якобы произнесённые на балу у наследника престола[1044]. Они являются апокрифом, но именно такие преувеличенные страхи были распространены в Европе, особенно нагнетаемые либералами и радикалами. Знаменитый писатель Проспер Мериме, живо и искренне интересовавшийся Россией, познакомивший французских читателей с русской литературой, переводивший Пушкина и Гоголя, 21 июля 1849 года сообщал Леонсу де Лавернь: «Я провожу время, вернее, теряю его в пяти или шести комиссиях, где работают не лучше, чем при покойной монархии[1045], а кроме того, изучаю русский язык. Это самый красивый язык на свете. Только слов невероятно много, у глаголов — пять или шесть причастий и четыре формы, определяющие четыре оттенка в образе действия, так что, не будучи казаком, разобраться во всём этом довольно трудно. Тем не менее непременно нужно научиться говорить и понимать все эти тонкости, чтобы в 1855 году вас не избили кнутом. Я полагаю, что тогда фамилия парижского губернатора будет оканчиваться на ов или ин, а журнал Ревю будет проходить цензуру какого-нибудь калмыка»[1046]. Вероятно, Мериме писал не о своих реальных страхах, а лишь тонко высмеивал существовавшие в обществе опасения, как поступали в 1830-е годы английские радикалы, пустившие в ход слово «русофобия»[1047].

Снова актуализировался польский вопрос. Французы и немцы считали Царство Польское первой линией обороны против России. Весной 1848 года в Национальном собрании Франции раздавались заявления в поддержку Польши и призывы начать войну с Россией за восстановление польской независимости[1048].

В германских государствах настроения были также антирусскими. В «Записке» Ф.И. Тютчев писал: «По мере своего революционизирования Германия с неизбежной последовательностью ощущала в себе возрастание ненависти к России. В самом деле, тяготясь оказанными Россией благодеяниями, Германия не могла не питать к ней неистребимой неприязни. Сейчас этот приступ ненависти, кажется, достиг своей кульминации; он восторжествовал не только над рассудком, но даже над чувством самосохранения»[1049].

Конечно, немцы не были сплошь русофобами. Среди представителей консервативного лагеря немецкого общества существовали и ярко выраженные русофилы. Сильные пророссийские тенденции были в высших слоях прусского общества. Но и в правящих кругах Берлина негодование вызывал тот факт, что российский император воспринимал прусского короля как своего младшего брата и постоянно вмешивался во внутренние дела германских государств. Немцы стремились освободиться от русской опеки, что и произошло после объединения Германии в 1871 году[1050].

Возмущение Запада усилилось после того, как летом 1848 года Россия ввела войска на территорию Молдавского княжества (опасаясь, что под влиянием событий в Венгрии и там разразятся беспорядки)[1051], но особенно после подавления русскими войсками Венгерской революции[1052]. Именно тогда либералы и радикалы вновь обрушились на Россию как на душительницу свободы. Участие 100-тысячной русской армии под командованием фельдмаршала И.Ф. Паскевича[1053] в подавлении революции произвело удручающее впечатление на европейское общественное мнение, несмотря на то что помощь была оказана по просьбе австрийского императора Франца Иосифа I. Для императора Николая Павловича это решение было непростым, однако Россия не могла не вмешаться в венгерские события. Как справедливо отмечает О. Р. Айрапетов, дальнейшее развитие кризиса «могло создать долговременную зону нестабильности на границах России. Петербург не без оснований опасался, что последствия распада Австрии приведут к ухудшению положения и в Германии, и в Польше, и на Балканах»[1054]. Тем более что в рядах венгерской армии было немало выходцев из Польши. Британская общественность горячо поддерживала венгров, а в прессе создавался идеализированный образ Венгерской революции, как некоего подобия Славной революции в Англии, когда парламент сверг короля Якова II Стюарта и установил дуалистическую монархию. Лидера венгерских восставших Лайоша Кошута считали «очень британским» типом революционера — он представлялся англичанам либеральным джентльменом, сторонником просвещённой аристократии, борцом за принципы парламентского правления и конституционализма[1055].

В результате с европейским общественным мнением солидаризировались и европейские политики; Российская империя начинает восприниматься как угроза существовавшему равновесию сил. Да и в целом классический, если можно так сказать, образ России к этому времени уже сформировался. По словам Ш. Краус, в середине XIX века «русский персонаж» создавался уже без усилий, поскольку коллективное воображение располагало всеми необходимыми для этого характеристиками[1056].

При анализе причин Крымской войны (1853–1856) особенно важно учитывать фактор общественного мнения. В современной исторической науке вопросы о причинах и сущности этой войны являются дискуссионными, исследователи пересматривают устоявшиеся взгляды на этот конфликт. Конечно, европейские державы не были заинтересованы в усилении позиций Российской империи на Востоке, и главной причиной войны явилось соперничество великих держав за влияние в Османской империи. Однако идея совместной войны против России появилась на повестке дня далеко не сразу. Император Николай I не верил в англо-французское единство не только из-за своей политической недальновидности, хотя канцлер Нессельроде постоянно его предостерегал, что Россия могла оказаться перед лицом европейской коалиции[1057]. Императора можно понять, ведь с геополитической точки зрения война с самого начала пошла нелогично: Великобритания выступила на стороне Османской империи, и произошло англо-французское сближение[1058]. В Великобритании и Франции до самого последнего момента существовала неопределённость относительно войны против России, а во Франции была мощная «прорусская партия» во главе со сводным братом Наполеона III графом Шарлем де Морни. Против войны выступали деловые круги, опасаясь, что военные налоги подорвут экономику. Ко всему прочему, французы полагали, что их втягивают в войну за интересы Великобритании, и эту тему постоянно развивала оппозиция, ведь французы вообще противились идее сражаться на одном поле с англичанами, своими извечными врагами[1059].

Для императора Наполеона III покровительство католикам в споре из-за Святых мест[1060] было, безусловно, важным: таким образом он рассчитывал повысить свой авторитет внутри страны. Тем более что это весьма удачно накладывалось на ставшую уже классической идею о необходимости противостоять «русской угрозе» и стремлениям России овладеть Константинополем. В такой ситуации антирусское общественное мнение могло стать фактором, склонившим чашу весов в пользу войны с Россией, особенно после разгрома турецкого флота в Синопском сражении русской эскадрой под командованием вице-адмирала П.С. Нахимова 18 (30) ноября 1853 года. Над Османской империей нависла угроза поражения. Средства массовой информации рисовали образ могущественной и жестокой России, противопоставляя ей слабую и беззащитную Турцию. Газетно-журнальные комментарии пестрели словом «резня». Как писал саксонский дипломат Фитцтум фон Экштедт, «национальное тщеславие этих современных венецианцев ничем так не раздражается, как морскими битвами. Синопский бой, совместно с вышеуказанными факторами, можно, посему, считать поворотным пунктом в политике, сделавшим войну неизбежной. Теперь уже ничего нельзя было исправить; друзья мира замолкли, и печать стала на все тоны повторять излюбленную тему о европейской цивилизации, угрожаемой русскими варварами»[1061].

В этом высказывании дипломата очень чётко прослеживается идея о том, что страхи перед «русскими варварами», уже давно «одомашненные» европейцами, в нужное время актуализировались и использовались в качестве испытанного и действенного оружия антироссийской пропаганды[1062].

В итоге правящие круги Франции и Великобритании склонились к решению об объявлении войны России, тем более что Наполеон III, и так раздражённый на императора Николая I из-за обращения «дорогой друг» (Николай Павлович никогда не называл Наполеона III «дорогим братом», как того требовал монарший этикет), был всегда чувствителен к общественному мнению. Зять графа Нессельроде, граф Зеебах, находившийся в это тревожное время в Париже, в письме тестю от 7 февраля 1854 года сообщал о своём разговоре с императором Наполеоном III, состоявшемся во время бала в Тюильри, в ходе которого император откровенно жаловался на то, что Николай I продолжал относиться к нему с пренебрежением. Наполеон III сделал следующий вывод: «Случилось то, чего никто не мог предвидеть, и наши корабли оказались на Босфоре. Однако, мы никогда бы не вошли в Чёрное море, если бы Россия ограничилась сражаться с Турцией на земле <…> Но мы не могли сохранять нейтралитет с тех пор, как перед взором наших адмиралов были сожжены турецкие корабли. Следовательно, несмотря на всё моё желание избежать войны с Россией, мы находимся в двух шагах от этой катастрофы. Я об этом глубоко сожалею, так как я предпочёл бы добрые отношения со страной, интересы которой лишь редко расходились с интересами Франции»[1063].

Зеебах весьма пессимистично описывал своё впечатление от этого разговора. Он писал Нессельроде: «По моему убеждению, ваша слабость заключается в том, что вы изолированы в Европе и готовы быть растерзанными теми, кто представляет вас как амбициозную державу, под покровом религии скрывающую проекты новых завоеваний и экспансии»[1064]. Как видим, покровительство, оказываемое Россией православным христианам, было воспринято исключительно как повод для подчинения слабой Османской империи российскому влиянию.

Итак, причины для войны были весомые, а общественное мнение, почти исключительно антирусское, стало фактором, склонившим правящие круги Франции и Великобритании к вступлению в войну. Как справедливо отмечает О. Файджес, «причины Крымской войны невозможно понять, изучая исключительно действия политиков и дипломатов. То была первая в истории война, во многом вызванная давлением прессы и общественного мнения»[1065]. Аналогичную позицию занимает и М. Малиа, именуя Крымскую войну своего рода идеологической агрессией против России[1066]. Для англичан война с Россией представлялась неким крестовым походом, борьбой за защиту «британских ценностей» — идей свободы, цивилизации и свободной торговли[1067]. Тем более что почва для таких настроений была прекрасно подготовлена в предыдущие десятилетия. Это дало основание Дж. Х. Глисону сделать следующий вывод: русофобия 1830-х годов сыграла столь же важную роль в развязывании Крымской войны, что и русофобия 1853 года[1068]. Но если в 1830-1840-е годы международные противоречия удавалось разрешать дипломатическим путём, то в начале 1850-х годов общественное мнение буквально толкало власти к войне с Россией.