Малютка Тревор проснулся в машине один, пристегнутым ремнями к креслу. Роббу никогда не узнать, какие мучения перенес его сын перед смертью.
Май сначала билась в истерике, потом наглоталась успокоительного, а потом ушла – в тот же день. Робба арестовали: преступная небрежность, непредумышленное убийство. Короче, ему стало не до квартального аудита, в том числе и потому, что его уволили – за прогулы. Как он бежал к машине, видели все сотрудники, а потом все смотрели, как спасатели пытаются совершить невозможное с маленьким вялым тельцем.
Фостер спросил:
– Ты помнишь?
Игрушки на могилу принесли Май и ее родственники. Чтобы увидеть имя усопшего, не потребовалось передвигать плюшевого медвежонка и баскетбольный мячик. Фостер напомнил об этом кошмаре не для того, чтобы помучить Робба, а лишь для того, чтобы показать: они оба люди, а людям бывает свойственно облажаться.
– Как бы ни было ужасно то, что произошло, – продолжал Фостер, – ты по меньшей мере знаешь, как погиб твой сын.
Робб рассказывал группе все малейшие детали, пока боль не прошла или хотя бы не утихла. А вот Фостер этим похвастаться не мог, поэтому и надеялся, что Робб поймет: нет у его товарища ни рассказа для болеутоления, ни могилы для поминовения. В конце Фостер добавил:
– Друг мой.
Он спрятал пистолет в карман и достал чек, который выписал заранее и держал в кармане.
И Робб его взял.
Митци шла вдоль длинного ряда шкафов и вела пальцами по крышкам выдвижных ящиков, набитых лентами с записями, сделанными отцом или еще раньше, кем-то до него. Металлические шкафы скрывались под толстенным слоем пыли, которая приглушала звуки шагов на бетонном полу.
Под мышкой она зажала обувную коробку без крышки, с трудом удерживая пальцами той же руки бокал. Выпито было уже прилично, в голове стоял туман, но цель виднелась ясно. Другую руку Митци то и дело совала в ржавые ящики и разваливающиеся от старости коробки. Доставала пленки и читала надписи: «Наездница, раздавлена несущимся бизоном», «Серфингист, освежеван живьем летучими мышами-вампирами»… От такого просто ум за разум заходил. Однако обе записи были сделаны, когда она и на свет не появилась.
Когда коробка наполнялась или бокал пустел, Митци отправлялась в звуковой колодец и прослушивала свою добычу. Студийное хранилище было настоящей сокровищницей, заваленной грудами и кипами коробок. Тяжелые коробки продавили те, что были под ними, рассыпая горы катушек и спутанной магнитной ленты. Случись пожар, и все это превратится в кромешный ад – столько здесь горючего шеллака и застывшего воска. Повсюду торчали хвосты кинопленки, скопированной предшественником предшественника ее предшественника и заброшенной навсегда. Воняло истлевшим целлулоидом – как гнилой рыбой во время отлива. Хватило бы и спички, даже искорки, чтобы все эти сокровища полыхнули, как «Гинденбург».
Митци слушала записи телефонных разговоров пассажиров угнанных авиалайнеров, обреченных на катастрофу, записи голосов тех, кого пожаром отрезало от выхода из Всемирного торгового центра. Эти записи можно было найти по всей Сети. Как же здраво и спокойно звучали последние «прости-прощай» и «люблю», продиктованные автоответчику, – особенно если учесть, что среди них были голоса более двух сотен человек, которые через несколько минут спрыгнут и разобьются…
Митци растрогало, с каким тщанием адресаты этих посланий копировали записи, а потом копировали копии, чтобы последние слова никогда не потерялись. То был самый главный инстинкт: сберечь, сохранить, обмануть смерть.
«Амбиен» отлично справлялся с задачей уничтожения краткосрочной памяти. Но вот долгосрочная все еще представляла большую проблему. Как оно было в одиннадцать лет? В двенадцать? Когда Митци не могла заснуть, отец собирал в кучу одеяла и строил «гнездо» в самом центре звукового колодца. Она сворачивалась клубком в гнезде, и тогда он выключал свет, отсекая весь внешний мир, а затем постепенно выстраивал вокруг нее новый. Сидя за микшерном пультом, создавал звук ветра, добавлял к нему треск поленьев в камине, звучное тиканье старинных часов, дребезжанье оконного стекла в старой раме. Отец возводил вокруг нее замок и прятал Митци в самой высокой башне. Используя лишь звук, он укладывал дочь в мягкую кровать под бархатным балдахином, и она засыпала. Вот что Митци помнила о том, когда ей было двенадцать.
Фостера разбудил резкий звук: то ли собачий лай, то ли что-то похожее на собачий лай. Он заснул прямо на водительском сиденье, а проснувшись, обнаружил, что машина припаркована на окраине заросшего травой двора. Какой-то толстяк перебрасывался бейсбольным мячом с мальчишкой в кепке. Значит, разбудил не собачий лай, а шлепки мяча о кожаную перчатку.
Машина была припаркована под углом к лужайке перед жилым комплексом в одном из длинных парковочных рядов. Места по обе стороны его машины пустовали. Фостер сидел скрючившись, однако хорошо видел и толстяка, и мальчика, а вот они его, похоже, не видели. Машину он купил по каталогу «Крейгслист» за полторы тысячи баксов: видавший виды «Додж Дарт» с огромным пробегом и залатанными скотчем сиденьями. Приемник стоял древний, длинноволновый, поддон картера тек. Прежним владельцем числился некий повар из забегаловки быстрого питания. Машина перешла из рук в руки во время обеденного перерыва, на парковке. На здоровенных сиденьях-диванах можно было спать, если только его не арестуют за бродяжничество.
Повар сказал, что доверяет Фостеру перерегистрировать машину. Ага, разбежался.
Стекла в «Додже» тонировал какой-то криворукий неумеха – голубоватая пленка пузырилась и отслаивалась, и из салона казалось, что плывешь под водой, – однако от любопытных глаз тонировка скрывала.