Еще многие из румунов, особенно старики, сохранили свой народный живописный костюм. Вместе с ним они, кажется, сохраняют и глубокое предубеждение против всего, отзывающегося новизной русско-европейской цивилизации. Эти кореняки, представители упорного румунского национализма, сидели безмолвно или прохаживались медленно, погруженные в самих себя. Вероятно, они уносились мыслью в те блаженные времена, когда Бессарабия оглашалась пронзительными звуками жидовских цимбал или бешеным визгом цыганского табора. О вкусах спорить нельзя: но заметно уже, что новое поколение решительно изменяет своим отцам. Почти вся аристократическая молодость одевается по-европейски, имеет или, по крайней мере, показывает европейские потребности и прихоти. Первый знак к отступлению от старины, разумеется, и здесь, как везде, подается прекрасною половиною человеческого рода. Вы уже не различите теперь по платью румунских кукониц и кукон: богатейшие из них разубраны по парижским или, по крайней мере, венским картинкам мод. Только резкая печать полуазиатской физиономии изобличает их недавнее усыновление Европе»100.
Надеждин часто «молдаван» именует «румынами». Молдаване у него скорее регионализм, при этом переселенцев из «соседних Подолии и Украины» он, по тогдашним нормам, именует «русскими»101.
На том этапе Россия видела в числе перспектив реализации балканского вопроса объединение Дунайских княжеств, но под протекторатом Российской империи, о чем открыто заявлял Николай I. Забегая чуть вперед, приведем несколько рассуждений российского императора, как нам представляется, важных: «Дунайские княжества (Молдавия, Румыния) образуют государство, под моим покровительством, и такое положение могло бы продолжаться. Сербия могла бы получить такую же форму правления. То же можно сказать о Болгарии: я не вижу причин, мешающих этой стране образовать самостоятельное государство»102. Как заметил внимательный читатель, русский император рассуждал о перспективах создания независимых от Турции государств, в том числе молдавско-волошского под его протекторатом. То есть мысли ни о каком присоединении названных территорий к России он не рассматривал. В этом контексте целесообразно привести рассуждения русского императора в 1853 г. из другого источника. «Слова царя адресованы Н.Н. Муравьеву (Карсскому). “Я уже два раза мог овладеть Константинополем и Турцией, – говорил Николай Павлович Муравьеву, – в первый раз – после перехода через Балканы, а второй – ныне. Какие выгоды от завоевания Турции произошли бы для нашей матушки-то России, то есть для губерний – Ярославской, Московской, Владимирской и прочих? Мне и Польши довольно. Мне выгодно держать Турцию в том слабом состоянии, в каком она ныне находится”103».
Возвращаясь к воспоминаниям Вигеля, целесообразно вспомнить замечания о них И.П. Липранди104, который охарактеризовал восприятие Филиппа Филипповича как очень негативное со стороны богатейших родов Молдовы.
Вигель обладал резким стилем изложения и имел привычку давать критические характеристики тем, о ком писал, в том числе представителям молдавской элиты. Липранди пишет: «Рукопись, сделавшись известной, не могла не возбудить против него злобы, особенно лиц, как например, Рознованов, Стурдз, князей Гиков, Морузи, Суццо и других знаменитых бояр Княжеств, которые удалились временно из отечества во время гетерии, не принимали участия в управлении…»105.
Что ж, в приведенном примере с Вигелем, помимо картины непростых взаимоотношений с местной элитой, подспудно демонстрируется расхождение интересов русского наместничества и местной элиты.
Однако утверждать, что Ф.Ф. Вигель не видел в людях ничего хорошего, тоже было бы несправедливо. Вот, например, как он характеризовал Александра Стурдзу (сына Скарлата Стурдзы) в своих «Записках»: «Изобразить самого Александра Стурдзу не безделица: в этом человеке было такое смешение разнородных элементов, такое иногда противоречие в мнениях, такая выспренность в уме; при мелочных расчетах в действиях, он так весь был полон истинно-христианских правил и глубокого, неумолимого злопамятства, осуждаемого нашею верою, что прежде чем начертать его образ, надлежало бы, если возможно, химически разложить его характер. Грек по матери, он более сестры принимал участие в судьбе эллинов; молдаван по отцу, он искренно любил своих соотечественников и всегда горячо за них вступался, забывая, что они враги его любезным грекам. Едва не сделавшись в Германии жертвою преданности своей к законным престолам, он обожал ее философию и женился на немке. Желая светильник наук возжечь на Востоке, он сей священный огонь хотел заимствовать у поврежденной уже в рассудке Европы. Друг порядка и монархических установлений, он мечтал о республике под председательством Каподистрии. Друг свободы, он ненавидел Пушкина за его мнимо-либеральные идеи. Он был все; к сожалению только совсем не русский. Воспитанный в Могилевской губернии, не понимаю, как он мог приобрести запас учености, с которым вступил на дипломатическое поприще; в знании языков древних и новейших мог бы он поспорить с Меццофанти. С 1815 года сделался он известен вместе с покровителем и другом своим, Каподистрией, в 1822-м вместе с ним сошел со сцены (как где-то уже я сказал) и на покое, так же как ныне я, строил историческо-политические воздушные замки.
Мне весьма памятны его беседы со мной; ибо, вследствие их, мнения мои о делах Европы и Востока начали изменяться. Он не скрывал желания своего видеть Молдовлахию особым царством, с присоединением к ней Бессарабии, Буковины и Трансильвании. Освобождением одной Греции, по мнению его, дело на Востоке не должно было кончиться».
В других своих воспоминаниях о Пушкине Липранди дает некоторое пояснение, говоря о Вигеле: «…Он писал об этом крае (Бессарабии. –
И.П. Липранди. Раз уж речь зашла о воспоминаниях Липранди, нельзя обойти стороной его характеристику высшего общества, которая представлена в его воспоминаниях о пребывании в крае А.С. Пушкина. В данном контексте вызывает интерес описание Липранди молдавской элиты. По его словам, «кишиневское общество слагалось из трех “довольно резких отделов”». В первом он называет «мир чиновный», во втором им выделяются молдавские бояре, состоящие из находящихся на службе и зажиточных помещиков, и, наконец, третий, «самый замечательный» отдел – из людей военных107. Учитывая специфику наших очерков, мы обратим внимание на описание автором молдавского высшего света. В нем Липранди демонстрирует великолепное знание молдавской элиты, подчеркивает ее связь с запрутской Молдовой, выходцами откуда оказались многие помещики, в частности в годы «Филики этерии».
Наблюдения Липранди вплоть до настоящего времени являются наиболее полно отражающими годы пребывания А. С. Пушкина в Кишиневе, но, одновременно, представляют подробный источник, характеризующий нравы высшего общества Кишинева 1820-х гг.108, специфику взаимоотношений представителей русской и молдавской культуры в высшем свете области109. Как и в последующие периоды, в этих вынужденных отношениях присутствовала определенная дистанцирован-ность и в культурном плане. Например, ряд молдавских домов Пушкин, пребыванию которого Липранди в данных воспоминаниях уделил основное внимание, избегал посещать во время обеда, из-за наскучивших ему плацинд110. Имели место и определенные языковые различия, хотя основная масса представителей молдавской элиты владела французским языком, который с детства изучали и русские дворяне. Тем не менее известная дистанция наличествовала. Она не могла исчезнуть спустя всего 9-10 лет (пушкинская ссылка, о которой писал И. Липранди, проходила в 1821–1823 гг.) после событий 1812 г. – включения Бессарабии в состав нового имперского содержания.
Комментируя научное наследие Липранди, целесообразно привести слова Виктора Таки «Статистические и этнографические работы Липранди о Балканах также свидетельствуют о взаимосвязи между военными и гражданскими формами знания, которая возникла в середине девятнадцатого века»111.
Уход П.Д. Киселева с должности главы администрации объединенных княжеств, в связи с завершением реформ в Дунайских княжествах и назначением Турцией112 двух господарей в Валахию и в Молдову, предопределил следующий этап в развитии этих территорий.
В Валашских княжествах наступает экономический упадок. В недрах интеллигенции возникает оппозиция113.
Как известно читателю, события 1828–1829 гг. лишь продлили многоточие в российско-турецких отношениях. Андрианопольский мир был удобен России, но обладавшая еще значительными ресурсами, хотя и слабеющая Османская империя жаждала реванша. Следует предположить, что следующая российско-турецкая компания могла бы наступить гораздо раньше, но события «европейской весны» 1848 г., прокатившейся буржуазными революциями по странам Европы, способствовали пролонгированию начала следующей Русско-турецкой войны (1853–1856).
А.Ф. Вельтман. Примерно в это же время, когда выходит в свет работа И.П. Яковенко, читатель XIX в. начинает знакомиться с произведениями Александра Фомича Вельтмана114, офицера русской армии, поначалу занимавшегося картографированием края по линии военного ведомства. В результате вышло в свет его исследование «Начертание древней истории Бессарабии»115, адресованное начальнику Главного штаба 2-й армии генерал-адъютанту П.Д. Киселеву.
В брошюре на четырнадцати листах достаточно подробно излагается видение А.Ф. Вельтманом исторического прошлого края. Анализ автором прошлого этих земель представляет Бессарабию как «коридор истории», на пространстве которого одни народы сменяли другие. Несмотря на ряд неточностей116, общая картина исторического наследия Бессарабии, рисуемая автором, отвечает той исторической информации, которая использовалась при описании края историками того времени. Отдельные положения данной работы продолжают сохранять востребованность и среди современных исследователей.
Содержательный, ненавязчивый и точечный стиль, как бы вырывающий фрагменты из бессарабской повседневности, делает чтение трудов А. Вельтмана занятием увлекательным и познавательным117.
Процесс, направленный на объединение Молдавского и Валашского княжеств, запущенный событиями 1848 г. и даже ранее, продолжался. Тут важно подчеркнуть, что он осуществлялся сверху, основная масса населения Дунайских княжеств – безграмотное крестьянство, обманутое в своих надеждах революцией 1848 г., выступало больше в качестве статиста в последующих событиях.
В данном контексте обращает на себя внимание часто забываемый документ 1858 г. Речь идет о «Конвенция относительно устройства Дунайских княжеств» (Париж, 7/19 августа 1858 г.). Принципиальность данного документа заключалась в том, что он провозглашал идею создания «соединенных Княжеств Молдавии и Валахии», которые продолжали оставаться под сюзеренной властью султана118. Обратим внимание на следующее: в названном документе была представлена идея объединения княжеств, по сути, на конфедеративных условиях, что довольно быстро стало игнорироваться.