Я, разжаловавший себя в рядовые, отступал замыкающим.
Одно желание, — может быть, самое сильное за сегодня, было во мне: кое-как продержаться в образе начальника, раз уж так получилось, до завтра, завтра доехать до того поворота, когда нам нужно будет двигать в разные стороны, и распрощаться с ними.
Чтобы остаться одному.
Навсегда…
Это сумерки. Это подступающая ночь сбила меня с панталыку, — когда не летают мухи, и никто не видит меня.
Я шел последним, на опушке уже поджидали меня, — Птица и Олег Петрович.
— Здесь километрах в полутора, деревня. Она заброшенная, но все дома целые. Никого нет… Ребята, в основном, уже там, занимают места. Отловили штук пять диких курей, так что варят лапшу… Там еще кроликов, видимо-невидимо. Расплодились, как в Австралии.
— Хоть выспимся, как люди, — согласился Олег Петрович.
Газик курсировал маршруткой туда-сюда, перевозя бойцов. Я искренне порадовался за них, что и без меня у них, полный порядок.
Ночью, в заброшенном доме, где нет человеческого духа, скрипят под ногами доски. Когда идешь к ведру с водой, которое стоит на лавке у дверей, — и возвращаешься обратно.
Когда перестают скрипеть доски, — появляется сверчок. Ощутив вновь тишину, он начинает скрипеть на своей скрипке, — повторяя своим искусством предыдущий звук.
И — мрак…
Только пистолет в руках. И то непоправимое, — что случилось…
Это был не сон, — забытие. Где я все время убивал того мужика.
Убью разок, — и очнусь. И захочу пить… Полежу немного, все больше ощущая в себе жажду, встану, перепугав сверчка, пройду скрипящим полом до ведра с водой, зачерпну из него кружкой, выпью, пролив половину воды на грудь, и возвращаюсь снова.
Чтобы лечь, и снова услышать осторожную мелодию сверчка.
Забыться в ней, — почувствовать в руке тяжесть пистолета, и упругую податливость курка.
Поубиваю там того вора и мародера, еще раз, посмотрю в его не понимающие жадные глаза, забудусь в какой-то раздирающей душу муке, — и очнусь снова.
От сухости в горле, которое пересохло.
От того, что что-то горит во мне, — и все не может сгореть…