…справедливо попинать Прилепина по болевым точкам — дело нехитрое. Пишет он неровно. Перебарщивает.
Пинать его всерьёз, однако, не хочется. Потому что — подпадаешь ведь под обаяние: и личности, и — отдельно — текста. Слишком уж много в этом тексте жадной радости жизни; той, которая — острое до пронзительности ощущение каждого момента, чем бы он ни был наполнен. Пускай даже горем или отчаянием.
Вот что, собственно, особенно важно: Прилепин — безусловно избыточен. Он не равен, или, как выразилась бы иная филологическая дама, не конгруэнтен ни одному из многочисленных своих амплуа — и даже всем им совокупно. Прозаик, поэт, политический маргинал-радикал, мачо-авантюрист с хорошей дозой самолюбования в шипучей крови, патриот, семьянин, журналист, филолог — Прилепин тасует роли с неслучайной быстротой, ни в одну не умещаясь, везде перекипая через край.
Его проще представить в каком-никаком Серебряном веке, чем в нынешних писательских, журналистских, политических раскладах. Легко чертятся линии жизни — и без труда воображается Прилепин, примыкающий к большевикам (эсеры и анархисты ему бы в итоге не подошли — слишком в нём силен инстинкт государственника), ходящий в чекистской кожанке (да он и так в ней ходит), разрывающийся внутренне между старыми декадентскими и новыми кремлёвскими друзьями, ну и расстреливаемый в каком-нибудь тридцать лохматом — когда время избыточных закономерно кончается, и верх опять, как всегда, берут обычные, средние, серые.
Он оттуда, Прилепин, из тех лет, когда чрезмерность была не нормой — но и не штучным исключением.
Вот ведь и кремлёвские культуртрегеры чувствуют — не зря Прилепина пытаются приветить: у нынешней власти и врагов-то таких раз-два и обчёлся, а сторонников и вовсе нет. Если полные энтузиазма — то дураки, а так всё больше алчные холоднокровные рептилии разного размера.
Это всё, конечно, совсем уж мало отношения имеет к прилепинской прозе; но он же сам хочет числить себя более в персонажах, нежели в писателях. Так тому и быть.
Лев Данилкин
Предполагалось, что Захар Прилепин — кадыкастый, с бескомпромиссно обритым черепом, ясные, всегда прищуренные, оценивающие тебя глаза — явился в литературу в первую очередь для того, чтобы сообщить о своём экстремальном жизненном опыте: война в Чечне отразилась в «Патологиях», деятельность НБП — в «Саньке». В третьей книге «Грех» главный герой почти не изменяет своей «хемингуэевской» линии поведения: он роет могилы, грузит хлеб, палит из гранатомёта, выгоняет из кабака распоясавшихся посетителей — словом, неизменно поддерживает уровень тестостерона в организме на грани интоксикации.
Любопытно то, что рассказы — и теперь это очевидно — написаны, не чтобы показать изнутри специфический мир гробокопателей или вышибал; что Прилепина прежде всего интересует, так это не просто-жизнь, «фон», а сам «Захарка», герой, работа его оптики, его движения души — счастье, недоумение, умиление, изумление, смятение, горечь; чаще всего эти «колыхания» возникают в насыщенной опасными событиями среде, но вовсе не обязательно. Прилепинский герой может запустить трансляцию своих чувств вовсе и не спровоцированный смертельной опасностью или взволновавшей его беседой, а ни с того ни с сего, без особой мотивации. Это означает, что сам Прилепин воспринимает себя, прежде всего, как художника чувств, специалиста по движениям души.
Никита Жуков [ «Завтра», 03.09.2017]
Есть такие книги, которые не поддаются логическому и даже философскому разбору. Если проявить архитектонику сюжета, расшифровать семантику слов, и привести аналогии — от произведения останется всего лишь голый скелет. Это импрессионистская, музыкальная литература, которая нацелена на впечатление читателя. И чтобы правильно её воспринимать, нужно иметь хороший слух или
Захар Прилепин, безусловно, писатель-импрессионист. Сборник рассказов «Грех», который стал национальным бестселлером в 2008 г., относится именно к такой тонкой, музыкальной литературе.
Захарка (протаганист) вроде бы совсем простой: простой добрый ребёнок, подросток с шальными мыслями, солдат, могильщик, охранник-вышибала, но — с профилем Блока на сердце.
Лирический мир Прилепина в этих рассказах напоминает лирическую атмосферу Бориса Рыжего. С одной стороны, это светлая память о прошлом, о сладкой боли неизбывной любви и безвозвратно ушедшей молодости. С другой, это разговор с мертвецами на кладбище. Это Блоковско-Рыжая тема человека виновного за то, что он единственный живой на этом кладбище. Поэтому от этих строчек иногда отдаёт едким запахом спирта, сырым запахом кладбищенской земли. Призраки летают по страницам.
Казалось бы, что могут поведать серые панельки спальных районов? Но если внимательно вглядеться в эти закопчённые пылью жилые массивы, можно увидеть лик Достоевского.
Вот, на восьмом этаже в окне горит свет. Точнее сказать не горит, а тлеет жухлая, одинокая лампочка. Перемотай всю жизнь, и ты увидишь грустное кино: вот первое сентября, первая любовь, вот первая драка-кровь в раковине, а вот фотопортрет ушедшего на войну солдата. Вот выносят гроб. Чёрт подери, лифт небольшой, а выносить гроб с восьмого этажа проблематично. Цинизм могильщиков. В подъезде на корточках дежурит шпана, спёртый запах перегара. Тот, что в чёрных в три полоски трико, скоро станет авторитетом, но долго не проживёт.
А что за окном? Ведь за окном золотая осень и всё те же ветераны, что играют в домино. Золотые кресты божьих храмов пронзают небеса. И солнце встаёт каждый день в этом районе, как Архангел Михаил над поверженным дьяволом.