Немое выражение лица конного гонца отталкивало случайно встретившихся ему людей, заставляло их чувствовать неловкость, отвращение, а императору же, наоборот, лик его был симпатичен и приятен. Правитель любил его за то, что именно он – человек дороги – всегда приносил хорошие новости.
– Подойди ближе, не бойся! – расплылся в улыбке Диоклетиан, увидев худого, словно иссохший кипарис, черноволосого и смуглолицего мужчину, и по-доброму пригласил его присесть за широким столом.
Пока посыльный шёл к правителю, тот уже в мыслях прокручивал, какую же весть ему сообщат в долгожданном письме из Армении – Диоклетиан соскучился по другу Тиридату, всегда ждал от него добрых вестей и мудрых слов.
– Ну же, садись! – крикнул император и налил гонцу сладкого вина. – Не каждому выпадает такое счастье – распивать напиток с повелителем Рима. Дай скорее письмо, не терпится узнать новости от царя Тиридата.
Император нетерпеливо и небрежно раскрыл свёрток, затем прочитал письмо. Вскоре Диоклетиан изменился в лице: не верил своим глазам, отказывался верить в то, что Армения стала христианской и даже царь, борющийся против верующих, – сам им стал. «И ты, Тиридат…» – подумал Диокл и оперся головой на кулак.
– Ты веришь в богов наших, друг мой сердечный? – вдруг обратился к гонцу император.
– Даже если я буду грязный, с нечёсаной бородой, голодный и мёртвый – верю и верить буду! – ответил посыльный. – Верю, как и в бесконечное правление великого римского императора Диоклетиана!
Диоклетиан отпустил гонца под его возглас: «Да здравствует император!» И, оставшись в горьком и едком, как дым, одиночестве, задумался: «Ничего не бывает вечным. Даже моя власть. Всё когда-то начинается, и всё когда-то кончается». Ошарашила и возмутила его новость из Армении. Не кричал уже, не срывался, не разбрасывался приказами, как раньше: «Убить! Вспороть брюхо! Бросить в клетку к львам на съедение!», лишь равнодушно вздохнул и вышел из покоев, оставив в них свистящий ветер. Одиночество и зрелость сидели на трабее правителя: ему стали безразличны наложницы, пролитая кровь не восторгала, подарки не задабривали его пыл, который в былые времена обжигал его тело и мысли, необъяснимая сила и жажда завоёвывать, крушить, порабощать в конце концов улетучилась, как аромат благовоний, оставляющих жирные пятна на поверхности его судьбы. Впервые за все годы правления Диоклетиан спустился в Мамертинскую темницу, в которой гнили узники – преступники, ожидающие приговора, военнопленные, христиане. В каменных стенах тюрьмы было сыро, по стенам стекала вода, смрад от ржавчины и пота бил в нос.
– Вон из моих глаз, – процедил император, прогнав всех стражей.
Стоя по ту сторону стальных прутьев, он смотрел на бывшего легионера, предателя, христианина. Тот не упал ниц пред владыкой, не шелохнулся.
– Приветствую! – изменившимся до неузнаваемости голосом произнёс Диоклетиан. – Как протекают реки твоих дней здесь, центурион Цербер? Или мне стоит называть тебя по-новому – Инри? Объясни мне лишь одно: ладно, предал ты меня, но на сторону христиан ты зачем перешёл, зачем предал наших богов?
– Потому что не нужно поклоняться тысячи богам, которые якобы живут на небесах и говорят нам, что делать здесь, на земле. Внизу нам, людям, виднее намного лучше, чем им сверху. Мы живём сами, боги не живут за нас, – ответил Инри.
– Но твой бог говорит же тебе, как жить? Это же он надоумил тебя обратиться в другую веру?
– Бог не указывает мне, как жить, – Он показывает мне, что есть сочувствие, сострадание, сопереживание, безвозмездная помощь, когда ты просто делаешь, не ожидая ничего взамен. Бог учит нас быть живее всех живых! – с гордостью воскликнул Инри.
Диоклетиан не понимал привязанности Инри к Христу. Он внимательно всматривался в бывшего легионера, воина и видел в нём вдохновлённого и воодушевлённого человека, душой юного, а сам он, император, был разбит и тёмен, как мрачная тень в свете факелов.
– Я – соперник твоего Бога, – после краткой паузы сказал римский правитель.
– Но не мне.
– Ты знаешь, Цербер, я потерял сына – любимое своё дитя, которое не продышало и года. С Приской уже не дружен – она разонравилась мне, стала нелюбимой женой, чужой какой-то – полностью поглощена верой из-за печали, меня от этого тошнит. Конечно, я мог бы убить её или выслать куда-нибудь в Антиохию или Салонию, заключить в темницу, наконец. Но не сделал этого. Видимо, старею.
– «
– Если бы я мог – вернулся бы к тому времени, когда был молодым, – на какой-то момент Диоклетиан замолчал, а потом добавил: – Прожил бы свою жизнь иначе, а как… и сам не знаю.