В своих проповедях, обличающих насилие, епископ Туринский не раз говорил, что порох создан из пыли первозданного хаоса, оттого он всегда оставляет за собой столь страшную картину разрушений. Гримберт прежде не задумывался об этом, зато мгновенно вспомнил, когда раздался выстрел. Заряд картечи, выпущенный в упор, разворотил голову Ангела, усеяв снежно-кровавую кашу под ногами дерущихся оплавленными полупрозрачными костями его черепа и влажной коралловой мякотью мозга.

— Так его, сучье отродье! — взревел Ржавый Паяц, сам забрызганный кровью до того, что походил на демона, — Гиены, навались! Драть насмерть! Не трусь!

Орлеанская Блудница чертыхнулась. Вынужденная выронить разряженную пистолю, чтобы разминуться со скользящим ударом другого Ангела, она выхватила из ножен тяжелый, щербатого металла, кракемарт[37] и, зарычав, рубанула так, что отсеченная Ангельская кисть шлепнулась в снежную кашу бледным пауком.

— За собой следи, ржавое отродье! Ааа-а-аах!

Пытаясь сохранить трезвый ум в этой кровавой, пожирающей саму себя круговерти, Гримберт запоздало вспомнил про рутьерскую артиллерию, укрытую в снегу на склонах. Снаряженные серпантины и кулеврины ждали только команды Бражника, чтобы обрушить на врага сокрушительный свинцовый ливень. Ждали, но…

«Стреляйте! — мысленно взмолился Гримберт, пытаясь послать свою мысль, точно на невесомых крыльях радиосигналов, в голову Бражнику, — Стреляйте же, чего медлите?»

«Идиот, — спокойно произнес Вальдо в его голове, безучастно наблюдающий за схваткой, — Как же они выстрелят? Тут уже ни черта не разобрать».

Вальдо, пусть и бесплотный, был прав. Порядки рутьеров столь плотно смешались с ангельским воинством, что стрельба из артиллерии превратилась бы в безрассудство — снаряды по своему устройству бездушны, им все равно, кого крушить. Прежде чем уничтожить хладнокровно пирующих Ангелов, они бы перебили уцелевших рутьеров.

То и дело из гущи боя показывался Олеандр Бесконечный. Его люцернский молот ни на секунду не оставался без работы, но сам он выглядел порядком потрепанным и уставшим. Еще полминуты, подумал Гримберт, может, минута, и очередной удар все-таки настигнет молчаливого рутьера, не спасет вся его нечеловеческая ловкость.

— Гиены, рви!

— Ааааа! Блядская погань! Глаза!

— Насмерть! Навались!

— Аааа-ааа!

— Ах ты ж черт…

— Рви! Рви! Рви!

Ржавый Паяц метался посреди этой вакханалии, рыча, точно дикий зверь. Может, ему не хватало грациозности, но он с лихвой компенсировал этой чудовищной силой своих клещей. Впиваясь в нежное ангельское мясо, эти клещи рвали его в клочья, дробя кости и отрывая конечности. Однако он уже шатался и по всему было видно, что запас его сил отнюдь не бесконечен.

Как и его собственное.

Нелепо думать, будто закончив свою страшную резню, Ангелы молча стряхнут с рук кровь и двинутся обратно к каравану, позабыв про «Убийцу», торчащему посреди поля боя, точно колокольня. Они-то помнят, кто грозил им пушками, и не имеют никаких иллюзий по поводу того, на чьей он стороне.

Гримберт представил, как невесомые Ангелы беззвучно обступают его доспех, простирают длани — и сталь бронекапсулы вдруг начинает скрежетать, проминаясь, и вот уже внутрь протискиваются бледные пальцы, впиваясь в кости и плоть, и тащат, тащат, тащат…

Прочь отсюда. Прочь, чем бы не кончилось это безумное кровавое паскудство. Пока он сам жив, а «Убийца» в силах выполнять приказы.