Мне нравилась эта работа. К верховой езде я привык еще с малолетства. Было весело и приятно ехать по степи. Но, к моему несчастью, в это время у меня все чаще и чаще стали появляться головные боли. Особенно сильно я их чувствовал во время езды. Приходилось сдерживать лошадь, а иногда спешиваться. Где-нибудь под кустом я пережидал, пока боль хоть немного утихнет. Видимо, это были последствия избиения на Голубовском руднике.

Однажды, привязав лошадь к столбу близ моста, я прилег. На этот раз мне было так плохо, что я находился почти в полуобморочном состоянии.

В это время из Лозовой в Васильевку на паре лошадей, запряженных в экипаж, проезжал порожняком легковой извозчик. Заметив привязанную лошадь, он остановился и разыскал меня. Извозчик меня хорошо знал. Он помог мне подняться, усадил в свой экипаж. Солнце палило очень сильно, и он поднял кожаный навес (в те времена такой навес имелся на каждой карете, фаэтоне, экипаже).

Лошадь мою извозчик привязал сзади экипажа. Находясь как бы в полусне, я не смог предупредить, что она с норовом, не любит понуканий и окриков.

Мы тронулись. Непривычное положение, видимо, вызвало у лошади раздражение. Она встала на дыбы и обрушилась передними ногами на экипаж. Это произошло мгновенно. Почувствовав, как тряхнуло коляску, я открыл глаза и увидел около своего плеча лошадиные ноги. От неожиданности я вскрикнул. Извозчик, резко повернувшись, увидел страшную картину: навес смят и пробит, а лошадь застыла в необычной позе — как бы в остановившемся прыжке.

Извозчику пришлось изрядно повозиться, чтобы сперва высадить меня, а затем успокоить лошадь.

— Ну, брат, счастливый ты человек, — сказал он с облегчением, — ведь на волосок от смерти был. Представляешь, что было бы, если бы конские копыта ударили по тебе. Хорошо еще, что рысаки мои спокойные, а то и нас бы разнесли, и сами перекалечились.

Я попросил извозчика отвезти меня прямо в заводскую больницу, так как почувствовал себя еще хуже. Почту я передал под расписку пришедшему навестить меня конторскому служащему.

После этого случая мне дали другую лошадь — старую, спокойную, степенную. Этот крупный и сильный жеребец всю свою жизнь ходил только коренником в тройной упряжке и никогда не был под седлом. Тем не менее заводские конюхи по указанию главного бухгалтера выделили мне именно этого коня. Делать было нечего, и я стал ездить верхом на этом «скакуне».

Главный бухгалтер завода, немец с довольно странной фамилией — Граф, был нервным, раздражительным, грубым. Сам чрезвычайно пунктуальный, он требовал того же от других служащих. Установив, что я стал ездить на почту дольше обычного и привозить почтовые материалы с некоторым, а иногда и со значительным опозданием, он стал особенно придирчив ко мне. Граф приказал возвращаться в контору к точно определенному времени и даже за малейшие просрочки кричал на меня и грозил всякими неприятностями.

Чтобы избежать этого, я все чаще и чаще стал понукать своего конягу, а иногда и стегал его плетью. Однако и это не помогало: конь упорно шагал своей размеренной поступью, и только изредка его можно было принудить к медленной и тяжеловесной рыси, и то на весьма короткий срок. В этих случаях он покрывался потом, отрывисто и надрывно дышал. Мне было жаль лошадь, немало потрудившуюся на своем веку, но поступать с ней столь жестоко вынуждали бесконечные придирки господина Графа. За это я однажды принял от моего четвероногого друга суровое возмездие.

Связанный с постоянными поездками на лошади, я ежедневно бывал на конюшне, был хорошо знаком с конюхами и считался в их среде своим человеком. Старший кучер Николай Берещанский, пожилой человек, относился ко мне очень хорошо: я дружил с его сыновьями Ананием, Иваном и Павлом, помогал им учиться. Однажды я, как обычно, пришел утром в конюшню. Старший кучер и его помощники, только позавтракав, дымили цигарками под навесом.

— Дядя Николай, — обратился я к Берещанскому, — можно седлать?

Один из конюхов заметил:

— А твой-то и с овсом, наверно, еще не разделался — совсем стар стал, уже не зубами, а языком пищу перетирает.

— Пойди посмотри, — подтвердил дядя Николай.

Войдя в стойло, я похлопал коня по гриве и заглянул в кормушку. И тут вдруг произошло такое, отчего у меня даже сейчас, при воспоминании, пробегают мурашки по телу…

Я почувствовал дыхание лошади на своем затылке и вдруг ощутил невыносимую, страшную боль. Конь захватил своими беззубыми, но еще довольно крепкими деснами мои волосы и медленно тянул меня вверх. Несколько секунд он подержал меня в таком висячем положении, а потом начал так же медленно опускать. Я весь оцепенел от боли и ужаса. Мне казалось, что я отживаю последние минуты.

Выпустив мои волосы, конь смотрел на меня уже не злобным, а вопрошающим взглядом, как бы говоря: «Ну что, каково тебе? Вот так и мне бывает больно». А я, постепенно приходя в себя и опасаясь, что лошадь может еще и лягнуть меня, тесно прижавшись к стенке стойла, продвигался к выходу. Однако конь стоял спокойно и не спускал с меня своих умных глаз до тех пор, пока я не выскочил из конюшни.

Кучера, увидев меня, почти одновременно воскликнули: