ШКОЛА! ШКОЛА!

За время моего пребывания у дяди наша семья сделала еще одно переселение — вернулась в село Васильевку. И вот я снова в родных местах. Отец по-прежнему пасет коров в имении помещика. Мать работает на кухне. Ей стало еще труднее: теперь она готовит на всех поденных рабочих. Накормить их всех, содержать в чистоте и порядке кухню нелегко.

Нужда, как и раньше, тяжело давила нашу семью, и мне сразу же пришлось браться за дело. Началась весна, и я пошел работать погонщиком волов. А там и лето. Летом возил снопы на тока, молотил хлеба. Дядины уроки не прошли даром: стал ловчей и сноровистей работать, никакой труд мне был не страшен. Видимо, со стороны это было заметно. Мне стали доверять даже такую работу, как смазка локомотива и молотилки. По тем временам к этому делу допускали далеко не каждого.

По вечерам, несмотря на усталость, рабочие и работницы собирались в кружок, тихо о чем-либо переговаривались, а потом кто-нибудь затягивал хорошую украинскую песню, и «спивали» их много — одна за одной. Иногда появлялся гармонист — песни сменялись танцами. И мы, группа подростков, были хотя и на втором плане, но все же активными участниками этих сборов, пели, а иногда и плясали. Вспоминая теперь те годы, я невольно думаю, как облегчала тогда нам песня беспросветный труд, сколько она приносила радости и душевного успокоения…

Лето пролетело незаметно. К осени в селе Васильевка появился новый дом. Нас, подростков, он очень интересовал: в нем намечалось открыть школу. Не знаю, как у моих сверстников, но у меня к тому времени уже проснулась жажда к учебе, и я, еще не зная ни одной буквы, уже видел себя сидящим за партой, зубрящим уроки.

Школа, школа! — эти слова, кажется, не выходили из моей головы. Хотелось прямо бегом бежать в класс. Но одолевали сомнения: а отдадут ли меня учиться — ведь за это платить надо. Однако, как я уже упомянул, у моей матушки давно была не просто мечта, а упорное решение во что бы то ни стало научить меня грамоте, чтению Евангелия и других «священных» книг, и она уговорила отца не останавливать меня.

Наконец наступил и первый день учебы. Как и многие другие ребята, я пришел в школьный двор задолго до занятий. Здесь было просторно, и мы потом часто проводили тут свои перемены, играли и до, и после уроков.

Прозвенел звонок. Мы с непривычной робостью вошли в класс. Это была просторная светлая комната. Ученики заполнили ее почти до отказа. Было нас более сорока человек самых разных возрастов — совсем еще малыши и юнцы, у которых уже начал пробиваться пушок над верхней губой.

Наш учитель, Семен Виссарионович (фамилию его я запамятовал), спросил каждого из нас, кто умеет читать и писать, но таких нашлось немного — главным образом великовозрастные ребята, учившиеся когда-то в существовавшей здесь церковноприходской школе.

Все мы были разбиты на две группы: в одну включили совершенно неграмотных, в другую — умевших читать и писать. Учитель был один и занимался с нами одновременно.

В нашем, первом, классе программа была весьма несложной: азбука, русский язык, арифметика и закон божий. На уроки закона божьего к нам приходил местный священник — отец Василий. Он умело строил свои «священные» беседы, и то, что он рассказывал, было нам в диковинку, и слушали мы его с интересом. Кроме того, он внимательно и строго следил за порядком, и никто при нем не позволял себе никаких шалостей. Может быть, здесь сказался и авторитет церкви, к которой нам с детских лет внушалось почтение.

Семен Виссарионович вел остальные уроки. Он был средних лет, небольшого роста, с правильными чертами лица, спокойный и внимательный. Он увлекался предметом и почти совсем не обращал внимания на то, что делается в это время в классе. Эту его слабость ребята быстро усвоили, и кое-кто начал ею злоупотреблять. На уроках было шумно.

«Наведение дисциплины» тоже к добру не привело. Семен Виссарионович составил список ежедневных дежурных. За порядок в классе должны были отвечать все по очереди. Фамилии проштрафившихся записывались на доске. Таких иногда набиралось до десятка. Для них учитель установил весьма своеобразное наказание. Ставил их в круг, заставлял развести в стороны руки и брать за уши своих соседей — справа и слева, причем не рядом стоящего, а через одного. Получалось, что ребята стояли как бы в обнимку, держа друг друга за уши. Затем по команде «раз, два, три» провинившиеся должны были совершать друг над другом взаимную экзекуцию. И хотя попавшие в беду заранее договаривались не сильно драть уши, все же кто-нибудь вольно или невольно нарушал уговор, и тогда начиналась поистине дикая сцена. Кто-то хотел отплатить обидчику, но дергал за ухо совсем другого, тот — третьего, и так без конца. Дело доходило до слез. А у тех, кто не стоял в кругу, это вызывало смех и грубые шутки.

Авторитет учителя падал с каждым днем.

Однажды на улице перед самой школой застряли крестьянские сани, груженные сеном. Была оттепель. Лошадь остановилась перед лужей, и мужик никак не мог сдвинуть сани с места. В это время у нас была большая перемена, и ребята высыпали на улицу. Группа переростков под видом помощи стала толкать сани и, сговорившись, вдруг налегла изо всех сил и нарочно опрокинула воз прямо в лужу. Бедняга крестьянин, и без того измучившийся, вбежал в школу, стал жаловаться учителю:

— Смотрите, что наделали ваши разбойники! Креста на них нет!

Семен Виссарионович был сильно возмущен нашей выходкой. Рассвирепев, он приказал всем ученикам стать на колени и стал бить нас линейкой по рукам, не различая ни правого, ни виноватого. После этого заводилы немного попритихли, но не надолго. Учитель по натуре был тихим, интеллигентным человеком и никак не мог войти в роль деспота-устрашителя.

Ученики нашей школы резко разделялись не только по возрасту, но и по тому, где у кого работали родители. Деревенские ребята из Васильевки составляли компактную группу и как бы противостояли другой группе ребят, чьи родители работали в имении помещика Алчевского. Этих учеников хлопцы-васильевцы презрительно именовали дворянами. Неприязнь к помещикам переносилась и на нас, ни в чем не повинную детвору. Из-за этого нередко возникали распри и ссоры, а иногда и потасовки. Обо всем этом, разумеется, знал Семен Виссарионович, так как обидчики и обиженные не раз жаловались ему друг на друга. Но он проходил мимо этого.

Трудно понять, почему он поступал именно так. Он не пытался разговаривать с нами по этому поводу, примирить, сплотить. Быть может, ему было не до этого, так как он, наверное, глубоко переживал свои педагогические неудачи. Дотянув кое-как до конца учебного года, наш Семен Виссарионович сразу же уехал куда-то и больше не появлялся в наших местах.