Пришедшая в себя и снова надевшая надменную маску, вдова до хрипоты спорила с желанием сына похоронить отца по обычаю семьи Кокомо. Уичаа, как всегда, стремилась соблюсти свою выгоду. Ей совершенно не хотелось, чтобы облик Копана преследовал её, едва она войдёт в молитвенный дом.
Кинич-Ахава все же настоял на своём. Более того, присутствовал при ритуале, отдавая последние почести отцу. Он свято верил, что теперь сможет в любое время приходить к нему в молитвенный дом и беседовать.
Халач-виника перенесли в специальное помещение под главным залом в молитвенном доме. Его положили на каменную плиту и отделили голову. В то время, как её бережно опустили в чан с водой, насыщенной травами, и поставили варить, тело обернули в саван, переложили в пёстрые носилки и предали огню на центральной площади в присутствии всего города. Затем собранный пепел Кинич-Ахава поместил в глиняный горшочек, приготовленный для этой церемонии и освящённый в храме Ицамны.
Резчик уже изготовил деревянную статую, очертаниями полностью соответствующую фигуре Копана, воспроизведя каждый шрам на теле умершего, и разрисовал её, изобразив боевую раскраску воина-майя. Теперь предстояла поистине ювелирная работа, которую выполнял специальный мастер. Он отделил от черепа заднюю часть, залил внутрь священную смолу с травами. Потом занялся расписыванием лица, придав ему черты живого Копана.
Спустя некоторое время на Кинич-Ахава, не выходившего из мастерской, взглянул пустыми глазницами отец. Посовещавшись с наследником умершего, мастер для пущей убедительности вставил в глазницы отполированные кусочки обсидиана, которые, поблёскивая в свете факелов, оживили маску и придали несколько более привычный вид покойному халач-винику.
Кинич-Ахава взял в руки раскрашенный череп отца и соединил с деревянной фигурой, в неё был вставлен горшочек с пеплом правителя Коацаока. Водрузив на голову убор из ярких перьев, украсив грудь дорогими ожерельями и браслетами, сын халач-виника преклонил колени перед статуей и попросил всех оставить его наедине с отцом.
Уичаа с радостью покинула и сына, и Копана, выглядевшего очень уж живым, Копана.
Кинич-Ахава, когда все вышли, обратился к статуе отца за советом: кому можно доверять, а кого лучше выдворить из города. Временами ему казалось, что он слышит голос Копана, но то были служители, разговаривающие далеко наверху.
В воздухе чувствовалось напряжение. Каждый житель ломал голову – во сколько ему обойдётся выкуп для мешиков, хватит ли маиса, сможет ли его семья дотянуть до следующего урожая. Эти подсчёты во многих домах были неутешительными и люди ждали, какое решение примут жрецы.
В надежде майя поднимали головы и, щурясь, пытались рассмотреть в безоблачном небе хоть какую-нибудь маленькую тучку, которая смогла бы подарить долгожданный дождь и спасти посевы. Это ожесточало людей, неумолимо подталкивая к бунту.
И вдруг город всколыхнуло известие. Бог Чаку требует большой жертвы от знатных граждан.
Чтобы узнать, кто станет жертвой, на главной площади вновь собрались жители Коацаока. Кинич-Ахава наблюдал за всем с высокого помоста. Он видел, как толкались приходящие на площадь воины, торговцы и ремесленники со своими семьями, чтобы занять места. Только на сей раз не в поиске удобных или лучших, а с чётко определённой целью. Более бедные горожане уверенно протискивались к помосту, где сидел халач-виник, а богатые граждане занимали места напротив. В этом просматривалась закономерность – город разделился на два лагеря. Жители близлежащих домов высыпали на плоские крыши и потеснились, чтобы дать место родственникам с окраин города. Площадь заполнилась и напоминала пёстрый муравейник. Шум толпы, вызванный задержкой, становился угрожающим. Временами вспыхивали ссоры, мужчины были с оружием и не скрывали отношения к тем, кто принадлежал другому лагерю. Наконец, появился Халаке-Ахава, его люди заняли место напротив халач-виника, что выглядело вызывающе.
Гнев и неприязнь противников потушил жрец бога Чаку. Его чёрный плащ развевал тихий ветерок. Огромный головной убор из длинных зелёных перьев на макушке и с красными надо лбом, символизировал расцвет растений под лучами солнца. С большой золотой бляшкой на груди, изображающей бога Чаку, широким поясом из шкуры ягуара, концы которого свисали до колен поверх набедренной повязки, жрец был великолепен. Внушая уважение затрепетавшей толпе, он вышел с поднятыми к небу руками. Губы шевелились, произнося молитву. Глаза окружали черные, нарисованные сажей круги – символ бессонных ночей и тёмного грозового неба.
Взгляды присутствующих устремились на руки жреца. От этого человека, и только от него, зависело благополучие всех. Теперь только он мог командовать людьми и требовать у них полного повиновения. А толпа уже подхватила молитву, которую запели младшие жрецы, и постепенно весь город обратился к богу Чаку. Всеобщий транс охватил верующих, загипнотизированных мрачным обликом служителей бога.
Молитва продолжалась несколько часов. Люди устали, и тогда, ощутив полную власть над толпой, главный жрец оборвал песнопение, замер и стал вещать низким голосом повеление бога Дождя:
– Мой народ слишком любит себя, он отдаёт мне только крохи со стола. Пусть каждый пожертвует тем, что ему дороже всего… Выберите молодую женщину, стоящую выше всех, любимую и взлелеянную вами, пусть она и её подруги согреют меня. Я поверю только им, и тогда вы снова станете моими детьми. Я прощу вас.
После слов жреца повисла мёртвая тишина.
Иш-Чель казалось, что сердце остановилось – бог требовал жертву от правящего дома, а женщин было две: она и свекровь.
"Нет! Это какое-то безумие!.. Такого не может быть!.. Они не могут, не смеют принести меня в жертву! Я – жена халач-виника! О, бог Чаку!" – в панике, подступившей комом к горлу, Иш-Чель была готова бежать, но ноги отказали, да, и куда бежать? Её окружала толпа фанатично настроенных жителей, которым нужен дождь. Им все равно, что от них требуют, лишь бы пошёл этот проклятый дождь! Тошнота подкатила к горлу и не давала дышать, она отняла речь… В глазах потемнело…
А народ уже требовал объявить, кто будет посланницами к Чаку, кому окажут эту честь. Иш-Чель огляделась и попыталась привлечь внимание мужа, но тот с жалостью смотрел на мать. Плотная стена из прислуги окружила её кольцом, стараясь ободрить, поддержать. На губах Уичаа играла загадочная улыбка, которая могла означать всё, что угодно.