Отец сидел за кухонным столом, и она поцеловала его как бы между прочим. Повязка на глазу придавала ему лихой вид несмотря на то, что другой глаз воспалился; его лицо было таким же обвисшим и морщинистым, как морда ищейки, пахло чесноком и перегаром от выпитого красного вина.
Как обычно, они с Анной препирались в своей приветливой манере, и, усаживаясь перед «пиратом» и обхватив ладонями большую пузатую кружку с кофе, Сантен вдруг подумала, не спала ли Анна с отцом, и тут же удивилась, почему эта мысль раньше не приходила ей в голову.
Процесс произведения потомства для Сантен, как для деревенской девушки, не составлял тайны. Невзирая на протесты Анны, Сантен всегда помогала, когда к Облаку приводили кобыл из округи. Она единственная, кто мог справиться с большим белым жеребцом, когда он чуял кобылу, и успокоить его, чтобы он смог выполнить свое дело, не повредив себя или предмет своих чувств.
Логически рассуждая, Сантен пришла к выводу, что мужчина и женщина действуют по такому же принципу. Когда она спросила об этом Анну, та вначале пригрозила все рассказать отцу и вымыть ей рот мылом. Сантен терпеливо настаивала до тех пор, пока наконец Анна сиплым шепотом не подтвердила ее подозрения, поглядывая через кухню на графа с таким выражением лица, какого Сантен раньше не приходилось видеть и которое тогда она не могла постичь, но теперь оно приобрело логический смысл.
Глядя, как они спорят и смеются, девушка все расставила на свои места. Был случай, когда, испугавшись сновидения, она отправилась к Анне в комнату, чтобы та ее успокоила, и обнаружила, что кровать пуста. А озадачивающее присутствие под кроватью отца одной из юбок Анны, найденной Сантен, когда она подметала его спальню? Вот и на прошлой неделе из подвала, где помогала графу вычищать импровизированные стойла для домашнего скота, Анна вышла в соломе, прицепившейся сзади к ее юбкам и к пучку седеющих волос на самой его верхушке.
Это открытие каким-то образом усилило в Сантен чувство одиночества и пустоты. Теперь она ощущала себя действительно одинокой, изолированной и ненужной, опустошенной, с засевшей внутри болью.
— Я пойду погулять.
— О, нет. — Анна преградила ей путь. — Нам нужно добыть в дом какой-то еды, раз твой отец отдал все, что у нас было, и, мадемуазель, уж ты мне поможешь!
Необходимо было скрыться от них, чтобы побыть одной, свыкнуться с этим страшным новым душевным одиночеством. Сантен проворно нырнула под вытянутой рукой Анны и распахнула кухонную дверь.
На пороге стоял самый красивый человек, какого она когда-либо видела в своей жизни.
На нем были блестящие сапоги и безукоризненные бриджи для верховой езды, чуть более светлого бежевого цвета, чем форменный китель, сшитый из ткани типа «хаки» [54]. Узкая талия стянута ремнем из глянцевитой кожи и начищенной меди, ремни портупеи пересекали грудь, подчеркивая широкие плечи. На левой стороне груди — «крылышки» знака авиации сухопутных войск Великобритании и ряд разноцветных орденских ленточек, на погонах сверкали значки, указывающие на звание, а форменный головной убор был тщательно помят так, как это принято у ветеранов истребителей, и небрежно посажен над невероятно голубыми глазами.
Сантен отпрянула на шаг, уставилась на это подобие молодого Бога и буквально остолбенела от неожиданности. В желудке у нее, как ей показалось, все превратилось в горячее, тяжелое, как расплавленный свинец, желе, которое стало разливаться вниз по телу, пока не возникло чувство, что ноги больше не могут выдерживать тяжести. Одновременно ей стало очень трудно дышать.
— Мадемуазель де Тири… — Видение военного великолепия заговорило и притронулось в знак приветствия к козырьку фуражки. Голос был знакомым, и Сантен узнала глаза, те небесно-голубые глаза, и левую руку мужчины на узкой кожаной перевязи…
— Мишель… — произнесла она неровным голосом, но затем поправила себя: — Капитан Кортни, — и тут она перешла на другой язык: — Mijnheer Кортни?
Молодое божество улыбнулось Сантен. Казалось невероятным, что этого же человека, взъерошенного, всего в крови и грязи, облаченного в обуглившиеся лохмотья, дрожащего и трясущегося, трогательного и жалкого, оцепеневшего от боли, слабости и опьянения, она помогала грузить в коляску мотоцикла накануне днем.
Когда он улыбнулся, Сантен почувствовала, как земля под ее ногами покачнулась. А когда выровнялась, уже поняла, что ее мир изменил свою орбиту и движется по новому пути среди звезд. Никогда больше жизнь не будет такой, как прежде.
— Eritrez, monsieur[55]. — Она сделала шаг назад, и когда он переступил через порог, из-за стола поднялся граф и поспешил навстречу:
— Как ваши дела, капитан? — Он взял Майкла за руку: — А ваши раны?
— Намного лучше.
— Немного коньяка пошло бы им на пользу, — посоветовал папа и лукаво посмотрел на дочь. После такого предложения желудок Майкла от страха сжался, и он неистово замотал головой.