Майкл проснулся от невообразимого грохота артиллерийской канонады. Этот отвратительный обряд совершался ежедневно перед рассветом, когда сосредоточенные по обеим сторонам горной гряды батареи приносили свою варварскую жертву богам войны.

Было темно. Он лежал под тяжестью шести шерстяных одеял и наблюдал через брезент палатки вспышки от орудийных выстрелов, казавшиеся каким-то наводящим ужас полярным сиянием. Прикосновение одеял было холодным и влажным, совсем как прикосновение кожи мертвеца; мелкий дождик забрызгал брезент прямо над головой. Холод проникал даже сквозь постельное белье, и все же Майкла согревала надежда. В такую погоду они летать не могли.

Но надежда быстро угасла, когда Майкл снова прислушался к канонаде, на сей раз внимательнее, и по звуку артиллерийского огня смог определить направление ветра. Тот переменился на юго-западный и приглушил какофонию; Майкл поежился, натянув одеяла до подбородка. Словно подтверждая его расчеты, легкий ветерок вдруг стих. А вскоре и дождь прекратился. Через брезент Майкл мог слышать, как в тишине яблоневого сада с деревьев звонко падали дождевые капли, а потом вдруг налетел резкий порыв ветра, и ветви забарабанили множеством брызг о свод палатки, отряхнувшись, как спаниель, выбравшийся из воды.

Майкл решил не смотреть на золотые часы с откидной крышкой, лежавшие на перевернутом упаковочном ящике, который служил прикроватной тумбочкой. Все равно очень скоро надо будет вставать. И, свернувшись калачиком под одеялами, вспомнил о своем страхе. Все страдали от приступов страха, но жестокие правила, по которым они жили, летали и погибали, запрещали не только говорить, но даже упоминать о нем в самых туманных выражениях.

А было бы легче, подумал Майкл, если бы вчера вечером он смог сказать Эндрю, когда они вдвоем пили виски и обсуждали сегодняшний утренний боевой вылет: «Эндрю, у меня душа уходит в пятки, как подумаю, что завтра нам предстоит».

Усмехнулся в темноте, представив себе при этих словах замешательство Эндрю, хотя ему было известно, что Эндрю думал точно так же. Это видно по глазам, по тому, как слегка подергивается щека, так что постоянно приходится дотрагиваться до нее кончиком пальца, чтобы успокоить нерв. У «стариков» свои маленькие особенности. Эндрю отличала дергающаяся щека да пустой сигаретный мундштук, который он сосал, как дети — соску. Майкл во сне так сильно скрежетал зубами, что будил сам себя; он чуть не до мяса прокусил ноготь на большом пальце левой руки, а дул через каждые несколько минут на пальцы правой, будто только что дотронулся до раскаленного угля.

Страх доводил их всех до состояния легкого помешательства и заставлял много пить — вполне достаточно, чтобы лишить нормальных человеческих рефлексов. Но ведь они и не были нормальными людьми, и поэтому казалось, что алкоголь никак не влиял: зрение не притуплялось, а ноги не теряли быстроты при управлении педалями руля направления. Нормальные люди погибали в первые три недели — они либо падали, охваченные пламенем, как елки в лесном пожаре, либо разбивались о вспаханную разрывами снарядов землю с такой силой, что кости от удара дробились на осколки, насквозь прошивавшие тела.

Эндрю оставался в живых уже четырнадцать месяцев, а Майкл — одиннадцать, что во много раз превосходило отрезок жизни, отпущенный богами войны людям, летавшим на этих хрупких конструкциях из проволоки, дерева и ткани. Поэтому они метались и суетились, избегали прямых взглядов, пили смесь виски с чем угодно и взрывались резким громким смехом, а потом смущенно переступали с ноги на ногу, ложились в свои походные кровати на рассвете, цепенея от ужаса, и ждали, когда послышатся шаги.

Вот и теперь Майкл услыхал звук шагов, — наверное, времени уже было больше, чем он предполагал. У палатки Биггз, оступившись в лужу, выругался себе под нос, а его ботинки при этом негромко чавкнули в грязи. Сигнальный фонарь просвечивал сквозь брезент. Биггз немного повозился с пологом и, нагнувшись, вошел в палатку.

— С добрым вас утром, сэр. — Голос был веселым, но говорил Биггз тихо из уважения к офицерам в соседних палатках, не имевшим полетов этим утром. — Ветер поменялся на юго-юго-западный, сэр, и небо очищается просто распрекрасно, это уж точно. А звезды так и сияют над Камбре[1]. — Биггз поставил принесенный им поднос на упакованный ящик и засуетился, собирая одежду, разбросанную Майклом по дощатому настилу накануне вечером.

— Который час? — Майкл, потягиваясь и зевая, сделал вид, что пробуждается от глубокого сна, чтобы Биггз не догадался о пережитом им часе ужаса и чтобы не была брошена тень на героя-легенду.

— Половина шестого, сэр. — Биггз закончил складывать одежду и подал какао в тяжелой фарфоровой кружке. — А лорд Киллигерран уже встал и находится в офицерской столовой.

— Да этот чертов тип, видно, железный, — простонал Майкл, но Биггз вместо ответа достал из-под кровати пустую бутылку от виски и поставил на поднос.

Майкл выпил какао. Биггз взбил пену в чашке для бритья и, пока офицер орудовал опасной бритвой, сидя в кровати с наброшенными на плечи одеялами, держал перед ним зеркало из отполированной стали и фонарь.

— Какие сегодня ставки? — спросил Майкл, гнусавя из-за того, что зажал ноздри и поднял кончик носа, чтобы побрить над верхней губой.