Очевидно, что Личко был продуктом таких «либеральных» коммунистических настроений в Чехословакии, которые Солженицын в то время, по-видимому, поддерживал, и на том этапе у нас не было никаких оснований полагать, что он был недоволен нашими действиями. «Раковый корпус» пользовался устойчивым спросом. «Оленя и шалашовку» собирались ставить в Америке. Издательство «Бодли хед» получало проценты от продажи книги. 4 ноября 1969 года Солженицына исключили из Союза писателей, после непримиримой дискуссии в рязанском отделении этого союза. Было очевидно, что нападки в печати будут продолжаться, поведение писателя становилось все более дерзким, а власти, казалось, не знали, что делать дальше.
В январе 1970 года я приехал в Москву и три недели жил в гостинице «Метрополь». Я очень надеялся встретиться с человеком, мужеством и гением которого я восхищался и с творчеством которого, отчасти благодаря и мне, познакомилась западная публика. Я связался с его друзьями, в том числе и с Борисом Можаевым. Тот поделился со мной своим разочарованием от того, что Нобелевская премия по литературе в 1969 году была присуждена не Солженицыну, а Сэмюэлу Беккету. Он сообщил, что кампания против Солженицына началась в Рязани через несколько дней после присуждения премии в октябре 1969 года. Я встретился также с главным редактором «Литературной газеты» Александром Чаковским, который сказал мне, что исключение из Союза писателей в Рязани «выражает общественное мнение»[15].
С самим Солженицыным встретиться не удалось. Мне сказали, что он ни разу не давал интервью западным журналистам, и живет сейчас не в Москве, а в Жуковке, в пристройке к даче великого виолончелиста Мстислава Ростроповича, в ста метрах от дачи академика А.Д. Сахарова. После исключения из Союза писателей он вел себя очень осторожно. В течение семи лет он являлся советским либералом, был членом писательского истеблишмента. Теперь он постепенно превращался в диссидента-антисоветчика. Он не хочет осложнять ситуацию встречей с иностранцем, сказал мне Можаев. Любая публикация о нем за границей может быть использована против него. Между тем Можаев передал мне приветы от Солженицына и ни слова упрека по поводу наших действий.
В июне 1970 года Эдвард Хит выиграл всеобщие выборы и, несмотря на мой небольшой опыт политической работы, предложил мне пост парламентского организатора нашей партии в палате лордов — самый маленький из министерских постов. Я встревожился. В 1967 году я был младшим редактором на Би-би-си. Теперь я становился самым молодым членом правительства. Независимо от наличия или отсутствия у меня гордости по этому поводу должно было наступить возмездие.
Сначала я поговорил с лидером палаты лордов графом Джеллико, рекомендовавшим меня на этот скромный пост, о том, что я впутался в советскую политическую жизнь и увлекаюсь русской литературой. Я хотел знать, может ли это служить препятствием. Должен ли я что-то объяснять по этому поводу прежде, чем займу должность в правительстве? Казалось, что никого это не смущает. Как и со всеми новыми министрами, со мной побеседовал офицер разведки из МИ-5, который рассказал мне, как важно не оставлять документы с грифом «совершенно секретно» в гардеробе, машине или в ресторане. Я со всей откровенностью ответил на все обычные вопросы, но он ничего не спросил о моих необычных литературных пристрастиях. Очевидно, никто не считал их относящимися к делу и не усматривал в них никакой проблемы в связи с моим назначением.
Именно Можаев рассказал мне о Фрице Хеебе, швейцарском адвокате, который должен был представлять интересы Солженицына на Западе. В начале 1970 года, через несколько недель после моего возвращения из Москвы, Хееб появился в издательстве «Бодли хед» и, после предъявления письменной доверенности, получил копии всех наших контрактов и счетов, а также обещание чеков на значительную сумму. Мы сотрудничали с ним всеми возможными способами.
В июне 1970 года я посетил его офис в Цюрихе, и там впервые добросовестность Личко была подвергнута сомнению. Хееб показал мне собственноручное письмо Солженицына, в котором говорилось о том, что Личко бессовестным образом злоупотребил доверием писателя. Это был удар. Я не мог в это поверить. Мысль о том, что Личко кого-то обманул, казалась дикой. Я располагал письмами, которые доказывали, как глубоко Солженицын доверял ему. И не было никакого сомнения в том, что писатель дал ему главу «Ракового корпуса», а также всю рукопись с указаниями опубликовать это в ЧехоСловакии, после чего должна была произойти утечка в другие страны.
Наше хорошее отношение к Личко только укрепилось после того, как из полученного мною анонимного письма я узнал, что 1 сентября он был арестован и обвинен в распространении антисоциалистической и антисоветской пропаганды.
Казалось, ничто из перечисленного выше не омрачило желание Хееба сотрудничать с нами. 9 сентября он писал мне: «Я очень благодарен Вам за быструю и четко выполненную публикацию этих произведений. Вот почему я не хочу отменять существующие на сей день договоренности…» 6 октября мы все встретились в офисе издательства «Бодли хед», чтобы договориться о новых условиях сотрудничества. Они были одобрены и через несколько дней подписаны всеми сторонами, при этом издательство уплатило Хеебу накопившиеся от продажи книг проценты авторского гонорара в сумме около 30 000 фунтов стерлингов.
А предстояло ему получить намного больше. 8 октября, через два дня после нашей встречи с Хеебом, Солженицыну была присуждена Нобелевская премия по литературе. Продажи «Ракового корпуса» резко пошли вверх, и даже пьеса «Олень и шалашовка» шла на «ура» в театре «Гатри» в Миннеаполисе, куда мы с Дольбергом приехали в конце недели. Приличные суммы из нескольких стран потекли в закрома «Бодли хед» и на банковские счета, выделенные специально для автора. Мы, естественно, совсем не рассчитывали на такой огромный успех, когда тремя годами раньше взялись за перевод малоизвестного романа советского писателя с непроизносимой фамилией, рискуя потерять целый год неизвестно за какое вознаграждение.
Если бы мы не оформили авторское право в 1968 году, то на многих языках появилось бы множество пиратских изданий этих двух произведений в скверных переводах и без отчисления положенных автору процентов, как это получилось с «Иваном Денисовичем», являвшимся общественным достоянием. Тогда никто не заплатил Солженицыну даже приблизительно по тем расценкам, по каким платили мы. И я полагаю, что, в частности, благодаря нашим усилиям, в том числе английскому переводу «Ракового корпуса», который многие сейчас считают лучшим романом Солженицына и который до сих пор продается в нашем переводе, автор был удостоен Нобелевской премии.
И вдруг, в наивысший момент такого неожиданного успеха, мне в лицо бросают обвинение, которое, будь оно справедливым, делало бы для меня неловким серьезное изучение Советского Союза, не говоря уже о работе в должности члена кабинета министров. Язвительный журналист Оберон Уо, выступая 24 сентября на страницах сатирического журнала «Прайвит ай», заявил, что мы своей публикацией «Ракового корпуса» с разрешения автора, полученного через Павла Личко сделали возможным арест Солженицына по обвинению в распространении антисоветской пропаганды. Далее в заметке высказывалось предположение, что и Личко, (который в это время сидел в словацкой тюрьме за антисоветскую деятельность), и Дольберг, возможно, являются агентами КГБ. Имелось в виду, что КГБ организовал публикацию книги с целью подвести базу под арест Солженицына, используя в заговоре Дольберга, Личко и меня либо как агентов, либо как простаков.
Как министр правительства, хоть и младший, я был привлекательной мишенью для «Прайвит ай» и потому стал главным объектом нападения. Суть линии Уо заключалась в следующем: «Не правда ли, был бы странный парадокс, если бы министр-консерватор невольно работал на КГБ?»
Мой первый порыв был обратиться к адвокату, но Питер Ролинсон, генеральный прокурор в правительстве Эдварда Хита, посоветовал мне не начинать ненужной тяжбы. «Вам следует наплевать на них, — сказал он. — Не обращайте на них внимания, и они отстанут». Любой ответный шаг с моей стороны разворошит муравейник и усугубит ситуацию. Помимо прочего, напомнил он мне, конституция отнюдь не приветствует, когда члены кабинета замешаны в судебных делах. Любой ценой конфликта между министром и судебными органами следовало избегать. Поэтому министрам редко разрешалось участвовать в тяжбах. Однако «Прайвит ай» создавал себе славу ожесточенными нападками на известных деятелей и не мог упустить прекрасную возможность связать министра-консерватора с советской разведывательной службой. Разоблачение Кима Филби, наиболее удачливого двойного агента КГБ, бежавшего в Москву в 1963 году, было еще свежо в людской памяти. «Санди Таймс» только что в полной мере раскрыла чудовищность его предательства. Сотрудники «Прайвит ай» решили продолжить атаку, причем некоторые из них убедили себя в том, что напали на след «Кима Филби из правительства Хита».
«Оглядываясь на свою карьеру и на всех, кого я оскорбил, я испытываю легкое удивление, что мне еще позволено оставаться в живых», — позже напишет Уо[16]. Если бы я услышал это высказывание в сентябре 1979 года, я бы полностью разделил с ним это чувство. В тот момент у меня было величайшее желание подать иск на огромную сумму, чтобы Уо лишился своего прекрасного дома в Уилтшире. (Тогда он еще не переехал в Сомерсет.) Но это было бы несправедливо. Не Уо был главным виновником. Опытный политический обозреватель в этом случае писал о далеких от него делах, в которых он мало разбирался. Подстрекателями были не сатирики из «Прайвит ай», а профессиональные соперники, «эксперты»-советологи, кремлеведы, связанные с ЦРУ или МИ-6, писатели и журналисты, специализировавшиеся на советских проблемах, академики вроде Леонарда Шапиро, конкуренты-переводчики вроде Макса Хейуарда. Это была гораздо более солидная команда, к тому же они были охвачены параноидальной манией тех дней — верой во всемогущее коварство КГБ, сумевшего совратить Филби и других деятелей, близких к английским правящим кругам, что свело на нет значительные усилия британской разведслужбы. Если бы я подал в суд, именно они выступили бы свидетелями в защиту журнала «Прайвит ай».
Против меня выступил несвященный союз, куда вошли политики левого толка, и среди них Пол Фут и ирландский националист Джерри Лолесс, чьей главной целью были нападки на правительство консерваторов, а также правые, которых представляли редактор «Прайвит ай» Ричард Инграмз и сам Уо. Когда при очередной атаке Фут и Лолесс опубликовали целых три страницы в «Прайвит ай» от 23 октября под заголовком «Николас и Александр», они выступили заодно с правыми экспертами по Советскому Союзу, завидующими нашему успеху в связи с публикацией такой важной книги. До сих пор подобные деяния были прерогативой ЦРУ и поддерживаемых им русских эмигрантских организаций в Мюнхене и Франкфурте.
На стороне «Прайвит ай» были также Лео Лабедз, редактор финансируемого ЦРУ ежеквартального издания «Сервей», рассказывающего о проблемах советского блока, и Питер Реддауэй, младший преподаватель Лондонской школы экономики, бывший мой друг, ученик Леонарда Шапиро и молодой представитель христианского фундаментализма. Это были ученые особого разряда, политически и эмоционально настроенные бороться с кремлевским врагом так, как они считали нужным, и проводящие жесткую линию против тех, с кем они были не согласны. Они были движущей силой. Я помню, как Реддауэй сказал: «Мы ведем подпольную войну с советским правительством. Каждый, кто рискнет нанести подполью вред, должен быть уничтожен».
Первым, кто попросил Уо написать об этом деле в своей колонке, был книжный обозреватель, выпускник Итона, Джон Джоллифи, баловавшийся советской темой и имевший друзей в литературных кругах. Он разыскал Уо и пригласил его, несведущего в таких делах, поразмышлять о том, как «Раковый корпус» попал в печать. Не могу сказать, чем руководствовался Джоллифи, но в результате он спровоцировал если не пожар, то, во всяком случае, достаточно дыма, чтобы обескуражить людей, считающих такие обстоятельства обескураживающими. Сегодня Джоллифи признает: «Существовало широко распространенное мнение, что Дольберг — подозрительный субъект… Имея это в виду, я предложил Оберону Уо вникнуть в этот вопрос на страницах "Прайвит ай"».
Через несколько недель Джоллифи сделал еще один странный шаг. Он пригласил моего коллегу по парламентской фракции, лорда Чарлза Моубрея, на ланч, во время которого угостил ошарашенного пэра рассказом о подозрительных обстоятельствах публикации «Ракового корпуса». После ланча Моубрей передал мне все подробности этой беседы. Он признался, что не понял многого из того, что услышал, но это звучало как нечто, во что ему не следует вмешиваться. Он не имел ни малейшего желания затевать интригу против своего коллеги на основании слухов.
Никто из сотрудников «Прайвит ай» ни разу не обратился ко мне, чтобы проверить полученные ими сведения. Они печатали их в том виде, в каком получали от советологов и русистов-дилетантов, через регулярные промежутки времени в течение второй половины 1970 года, а также приглашали моих нынешних и бывших друзей на свои знаменитые ланчи в Сохо в надежде использовать их как дополнительные источники боевого запаса против меня а, в случае необходимости, как свидетелей в суде. Среди таких приглашенных оказался обозреватель Найджел Демпстер. А также мой старый друг со школьных времен, Робин Батлер, занимавший тогда, как впрочем, и сейчас, высокий пост на государственной службе — он был личным секретарем Хита. Их угощали, чтобы заполучить побольше копий для метания в цель, выбранную на тот момент. «У кого есть какая-нибудь пакость против Бетелла?» — спрашивал Инграмз, разливая вино и включая магнитофон. Результаты должны были разочаровать его. Насколько мне известно, ни один из выбранных Инграмзом информаторов не стал с ним сотрудничать. Наоборот, они сообщали мне, о чем Инграмз и другие говорили за ланчем. Однако мы все оказались в затруднительном положении, когда я был вынужден обратиться к ним с просьбой повторить в суде то, что они по-дружески рассказали мне, поскольку только правосудие могло спасти меня от профессионального забвения.