Я заинтересовался Россией еще в юности, когда начал изучать русский язык и литературу, и вскоре понял, что в Советском Союзе нелегко отделить литературу от политики. Советский писатель был инструментом государственной политики. Если он помогал системе, то щедро вознаграждался. Власти не скупились на гонорары, а в Москве на улице Герцена был отличный писательский клуб, где можно было великолепно питаться по умеренным ценам. Писатели также могли за небольшие деньги снимать дачи в Переделкино, престижном подмосковном поселке.
Однако любой писатель, критиковавший советскую систему, считался опаснее террориста, а его пишущая машинка — страшнее пулемета. И тогда, в лучшем случае, его произведения не печатали. Его не расстреливали, как это случилось со многими в сталинские времена, но, в худшем случае, он мог быть арестован и отправлен в исправительно-трудовой лагерь или, что было еще страшнее, в психиатрическую лечебницу. Таков был выбор писателя. Он мог лгать и жить припеваючи как верный слуга режима. Он мог избегать спорных вопросов и, если был талантлив, выжить, благодаря своим заслугам. Или же он мог сопротивляться и страдать за свою приверженность правде.
Именно либеральные писатели, а не «диссидентствующие» профсоюзные деятели, ученые или журналисты возглавляли оппозицию советским порядкам в первые годы после смерти Сталина, то есть после марта 1953 года. Итак, мои особые симпатии были отданы им, тем немногим советским писателям, кто избрал путь противостояния и борьбы за свободу, кто желал писать без цензуры. В число тех, кем я восхищался, вошли и такие, кто прямо не выступал против системы, но был готов критиковать отдельные ее стороны, и чьей величайшей надеждой было реформирование общественного устройства, замена того коммунизма, в условиях которого они жили, на коммунизм более мягкий. В ту пору это было пределом и моих мечтаний: более либеральный коммунистический строй, — конечно, не для моей страны, а для Советского Союза и всей коммунистической империи. Что-либо большее тогда казалось просто невозможным.
Я впитывал пропаганду обеих конфликтующих сторон и знал, что абсолютного добра или зла нет нигде. Но в конце концов я пришел к выводу, что какими бы серьезными причинами ни была вызвана революция 1917 года с точки зрения борьбы трудящихся за справедливость, ничто не может оправдать последующих отклонений, порожденных Лениным, Сталиным, Брежневым и Андроповым. Последователи Маркса и Энгельса, как гласит анекдот, покончили с эксплуатацией человека человеком и сделали наоборот. А если говорить серьезно, им удалось сломить дух своей нации, перед этим физически уничтожив миллионы сограждан.
Иногда меня спрашивают, почему я увлекся такой странной и совсем неанглийской темой. Не замешаны ли тут религия или приверженность правым политическим взглядам, или русская бабушка, или подружка-полячка? Мы, британцы, прославились стихами Байрона и своим грекофильством, стихами Киплинга и своим интересом к Индии, нашими поэтами, совершавшими паломничество в Рим. Но у нас не было традиции, связывающей Британию со славянской культурой. По сути дела, знакомство с ней основывалось не более чем на случайных сведениях и догадках, появившихся в силу определенных обстоятельств. Еще в школе я выбрал для изучения русский язык. Не основным предметом, а как дополнение к латыни и греческому. Мы выучили алфавит и не слишком далеко ушли от него. Я помню, как читал наизусть стихотворение Самуила Маршака «Почта» на празднике речи в школе Харроу 30 июня 1956 года. После этого журнал «Харровиан» написал: «Русский язык Н.У.Бетелла таков, каким его хотел бы видеть современный русский человек, — это нечто совершенно непонятное западным людям…»[1]. Впрочем, то, что я произносил, русские тоже не поняли бы, поскольку это было мое первое публичное выступление на русском языке, к тому же я плохо понимал грамматику и структуру стихотворения. Я просто заучил звуки наизусть. Вскоре я окончил Харроу и через три месяца, почти сразу после моего восемнадцатилетия, пошел на два года в армию.
Знание русского языка казалось мне очень важным, так как он является основой одной из великих культур. Хотя Советский Союз считался отсталой страной, русская литература не имела себе равных. К тому же Россия была сверхдержавой, и значение ее языка могло возрасти. Между тем мало кто из британцев знал русский язык. Даже в том юном возрасте я мог утверждать, что для тех, кто его знает, откроются новые возможности. Поэтому, когда в армии мне предложили пройти почти весь двухлетний срок службы на курсах переводчиков русского языка, я ухватился за эту возможность обеими руками.
Изучение любого языка открывает окно в дотоле невиданный мир. Что касается русского, то открывавшийся через него новый мир был необычайно огромным и красочным. Нас готовили к третьей мировой войне. Нам предстояло участвовать в Армагеддоне. Я приступил к занятиям вскоре после того, как Советская Армия оккупировала Венгрию, а Британия опозорилась при Суэце. В армии в лагере Кэтрик Кэмп в Йоркшире, а затем в армейской школе иностранных языков в Крейле (Шотландия) даже на моем невысоком уровне ходили разговоры о том, что произойдет, когда «поднимется гриб». Нам постоянно твердили, что придется применять наши знания, переводить радиосообщения и перехваченные документы, а также допрашивать пленных. Нас заставляли отрабатывать друг на друге строевые команды, чтобы в нужное время мы смогли водить будущих советских военнопленных строем с места на место, а затем (по возможности мягко) извлекать из них нужную информацию. Мы выполняли все указания, хотя и недоумевали, откуда в устрашающей перспективе ядер-ной войны возьмется время на переброску нас к месту, где мы будем должны обнаружить и захватить в плен противника, то есть советских солдат. А если пленных нужно будет переправить в Британию, то что от нее останется к тому моменту, когда их придется где-то размещать?
К счастью, нашим преподавателям, большинство из которых во время второй мировой войны были советскими офицерами, разрешали обучать нас не только строевым командам и устройству автомата Калашникова, но также и красотам поэзии Пушкина и Лермонтова. Наши педагоги преподавали нам историю России на русском языке, по-русски же мы разыгрывали в классе и после занятий пьесы Чехова и Гоголя. Бот так мы знакомились с величием России, а также и с ее ужасами. Что касается последних, то наши педагоги весьма откровенно рассказывали о репрессиях, которым Сталин подверг миллионы своих соотечественников. Многие преподаватели во время этих «чисток» потеряли родственников или пострадали сами, так что их ненависть к режиму была неподдельной. Русские нанесли себе и своим соседям такие жестокие раны — порой думали мы, — что они должны быть людьми без сердца; тем более удивительно было, когда какой-нибудь литературный шедевр раскрывал перед нами глубины русской души.
Весной 1958 года в Крейле, когда я стал лучше понимать русский язык, я впервые узнал о страшной роли, которую сыграла наша собственная страна, оказав Сталину помощь в уничтожении людёй. Долгими шотландскими летними вечерами наши педагоги, подвыпив, понемногу рассказывали нам, как им чудом удалось избежать судьбы большинства советских солдат, оказавшихся в руках англичан и американцев в 1945 году.
Они рассказали, что несколько миллионов русских и украинцев, в том числе женщины и дети, в конце войны оказались в Западной Европе. Боясь возвращаться в Советский Союз, они просили убежища на Западе. Мы отказали им в помощи и почти всех отправили обратно «на советскую родину», на милость Сталина, что почти всегда означало медленную смерть от холода и голода в трудовых лагерях или пулю в голову. Еще мне рассказали, как британские и американские войска силком загоняли своих пленников в лапы Советов. При этом случались и смерти, и самоубийства. Я был потрясен, услышав о том, что англичане являлись сообщниками сталинского террора и, осуществляя эту бесчеловечную политику, пользовались «немецкими методами». Тогда я даже не очень верил этому. Вернее, не хотел верить.
В сентябре 1958 года закончился срок моей службы, и я распрощался с армией. Теперь я становился одним из тех, кто входил в «резерв» военных переводчиков с русского языка. В случае катаклизма нас должны были призвать. Вскоре, когда я был уже студентом Кембриджа, мне, как военнослужащему запаса, прислали железнодорожный литер и уведомление о почтовом переводе на сумму в 1 фунт стерлингов с предписанием воспользоваться этим литером для прибытия в свою часть в случае ядерной атаки на Великобританию или подобной чрезвычайной ситуации. Фунт стерлингов выделялся на питание в дороге.
Мне не представилось случая воспользоваться литером или получить на почте перевод, но к тому времени я утвердился во мнении, что советский строй был зловещей силой, угрожавшей нам всем. Рассказы наших преподавателей, а также вторжение в Венгрию, стоившее жизни тысячам граждан этой страны, убедили меня в этом. Советский строй был, по выражению Уинстона Черчилля, «чумной бациллой». То обстоятельство, что мы не уничтожили его в зародыше, как того желал Черчилль, что наша помощь «белому» движению во время гражданской войны в России была слишком ничтожной и слишком запоздалой, обернулось трагедией.
Теперь же Советский Союз, победивший во второй мировой войне и принявший благодарность всей Европы за то, что выпустил кишки гитлеровским армиям, благодаря западной лени и вероломству превратился в опасного вооруженного гиганта, постоянно готового к нападению, строящего козни и слишком могучего, чтобы его можно было уничтожить или хотя бы приручить. Он превратился в смертоносную машину, которая могла в любое время совершить нападение и поработить всех нас. Подразумевалось, что его силой была социалистическая идеология. Она, конечно, помогала Советскому Союзу завоевывать друзей среди западных интеллектуалов, участников профсоюзных движений и в странах третьего мира. Она возвеличивала рабочий класс, провозглашая свободу для всех, кто подвергается угнетению со стороны империализма. В 1956 году Никита Хрущев объявил, что его страна опередила Соединенные Штаты по производству зерна и молока. Он также сказал, что он нас «похоронит». Позже, когда мы насторожились, он успокоил нас, заявив, что все будет проходить мирно, и экономическое превосходство социалистической системы будет доказано. В те пьянящие послесталинские дни на удивление много людей думало, что он добьется успеха.
Но это была ложь. Советский строй имел много слабых мест. Советская экономика, управлявшаяся гигантским бюрократическим аппаратом чрезвычайно неэффективно, никогда бы не приблизилась к индустриальным достижениям развитых стран. Советская наука, скованная ограничениями внутренней политики, никогда бы не достигла высшего уровня. Шли годы, и я наконец пришел к выводу, что эта система рано или поздно может рухнуть под тяжестью собственного веса.
На Западе эта точка зрения не была популярна. Я помню, например, широко известного члена парламента Инока Пауэлла, который посетил Советский Союз в 1977 году, в разгар брежневской антидиссидентской кампании, и вернулся в полном восторге от страны, «прошлое которой делает честь как ее настоящему, так и будущему». Он смотрел на проблему советской внутренней политики с верой представителя правого крыла в полновластие государства и восхищался правительством, «ведущим хорошо управляемый корабль». Особенно он сокрушался по поводу «вмешательства» со стороны правозащитных организаций. В Советском Союзе считалось, что гражданин является собственностью государства, и Пауэлл писал: «Пытаться стыдить, уламывать или увещевать русское государство с тем, чтобы оно отказалось от своих принципов, все равно, что стоять на берегу Волги, упрашивая ее оказать любезность и повернуть свое течение вспять»[2].
Подобные мнения высказывались и на противоположном полюсе политического противостояния. Например, в ноябре 1977 года британский профсоюзный лидер и будущий председатель лейбористской партии Алекс Китсон, посетивший Москву по случаю празднования шестидесятой годовщины революции 1917 года, заявил принимавшей его советской стороне: «Приятно находиться в стране, где ситуация отличается от той, что у нас дома… Вы достигли многого из того, чего нам еще долго не удастся достигнуть…» Я возразил ему: «Действительно, они достигли. За шестьдесят лет они построили великую империю. Они научились производить оружие, но не научились обеспечивать население сливочным маслом, и силой своего оружия они держат в повиновении народы других государств… Таково социалистическое общество, одобренное господином Китсоном от имени лейбористской партии Великобритании»[3].
Алекс Китсон относился к левым, традиционно настроенным просоветски. Его позицию можно было предвидеть. Но были и многие другие, политически «прогрессивные», но гораздо менее левые, кто просто считал, что Запад проиграет великое сражение. Я, например, помню, как у меня брали интервью для британского парламентского журнала «Хаус мэгэзин» и спросили про мои надежды и мечты о будущем. Я сказал: «Мне бы хотелось, чтобы я смог чего-то достичь сам или помог бы чего-то достичь в Восточной Европе, — скорее всего, путем убеждения населения России и ее сателлитов в том, что общество не может процветать и производство не может быть эффективным в условиях системы, которая у них сейчас. Вообще-то это дело самих народов Восточной Европы, но они все время смотрят на Запад через имеющиеся окошечки, а поскольку я говорю по-русски и по-польски и связан со многими людьми в этих странах, я делаю все, что могу, чтобы объяснить им, чего они лишены»[4].
Никогда не забуду выражения лица моей интервью-ерши. Она решила, что я спятил и, вообще, опасный тип. На ее лице было написано, что каждому образованному человеку известно: советский строй непоколебим. Он является неотъемлемой частью исторического процесса. Свободное предпринимательство Запада всегда будет рискованной системой, и тот, кто отказывается признавать этот простой факт, играет с огнем и может зажечь пожар ядерной войны. Правящие круги Запада, возможно, сумеют сдержать наступление коммунизма еще на несколько лет, но это будет только отсрочкой неизбежного. Наступление вскоре возобновится, и по закону храпового механизма этот процесс нельзя уже будет повернуть вспять. В конце концов коммунизм победит, и наследники Хрущева похоронят нас, как тот и обещал.
Остается только надеяться, что кровопролитие будет не слишком сильным.
Теперь, возвращаясь к прошлому, я вижу, что мое мнение было высказано чересчур сдержанно. В 1983 году, когда у меня брали это интервью, я надеялся только на поворот Советского Союза к более либеральному социализму. Я не предвидел его крушения, по крайней мере, на моем веку. Но журналистка откровенно отмахнулась от моей точки зрения даже при такой формулировке, сочтя ее недостойной серьезного разговора.