Его родителями были исполненные благих намерений, набожные люди, преданные церкви и возлагавшие большие надежды на своих детей. Отец некоторое время, когда пациент был маленьким ребенком, страдал от депрессии и был разочарован своими профессиональными достижениями. Мать упоминалась крайне редко и осталась смутной фигурой, занятой, по-видимому, главным образом младшей сестрой пациента, передав часть заботы о маленьком г-не Ф. отцу. Старший брат пациента в какой-то степени воспротивился семейным ожиданиям и пошел в рабочие, чтобы состояться как художник, в чем довольно преуспел. Сестра пациента, которая младше его на полтора года, была для него источником сильной ревности, чего он практически не осознавал. И брат, и сестра состояли в браке, имели детей, и пациент ощущал себя неполноценным по сравнению с ними.

Это был высокий, очень худой, неуклюжий, но привлекательный человек, который высоко ценил здоровье и иногда прибегал на сеанс трусцой. Поразительно, что его тревога, отчетливо выраженная, когда он заходил в мой кабинет, рассеивалась, как только он формально приветствовал меня кивком и ложился на кушетку. Казалось, будто кушетка представляет собой пристанище, где он может почувствовать себя защищенным от тревоги, и впоследствии в анализе была установлена связь между этим переживанием и его детскими трудностями, касающимися вставания с постели. Если он ожидал неприятностей в школе или в отношениях со знакомыми, то пытался остаться в постели и тревожился до такой степени, что начинал ощущать себя больным. Похоже, что мать часто вступала с ним в сговор, настаивая, чтобы он оставался в постели. Хотя пациент как будто был свободен от тревоги и разговаривал свысока, что, видимо, доставляло ему большое удовольствие, он производил впечатление человека, который сильно страдает. Он часто говорил о том, что жизнь проходит мимо него, и о своем страхе, что, если я не смогу помочь ему выйти из нынешнего состояния, жизнь никогда не будет иметь для него никакого смысла. Очень редко он все же позволял мне увидеть его нуждающуюся, зависимую часть – например, когда с чувством описывал, как, будучи маленьким мальчиком, ехал на автобусе, пропустил свою остановку и вынужден был, жалкий и одинокий, подниматься на крутой холм, возвращаясь домой пешком. Однако в основном его нужды, предполагающие зависимость, проявлялись только намеками – похоже, из-за сильного страха перед насмешками.

Иногда, особенно в начале сеанса, его чувства выражались более явственно. Однажды, например, он обнаружил, что испачкался чем-то клейким о дверную ручку, и это вызвало у него непосредственную реакцию ужаса и отвращения перед телесными выделениями. С раннего детства он отказался от молока и яиц, и обычно не ел мяса, предпочитая «здоровую пищу», которую считал лучшим видом питания.

Удалось распознать нарциссическую организацию, где деструктивные части самости и деструктивные объекты были идеализированы; свою силу она отчасти черпала в идентификации с людьми, которых пациент называл «большими шишками», и, казалось, завладела его личностью, предлагая себя в качестве защитника его зависимой, нуждающейся самости. По сути, высокомерная манера разговора призвана была разрушать ценность всего, что я мог сказать, и нарциссическая организация удерживала либидинозную самость в худосочном и недоразвитом состоянии, мешая всему живому, цветному и питательному входить в жизнь пациента.

Главное, что я хотел бы подчеркнуть в этом клиническом материале, заключается в следующем: пациент достиг значительного понимания того, что над ним господствует деструктивная, садистическая организация, которая мешает его росту, однако, несмотря на это понимание, он продолжал перверсивным образом находиться в сговоре с этой организацией. Ну и, кроме того, я бы предположил, что прояснение этой ситуации было затруднено тем, что здесь мы столкнулись не с простым расщеплением на хорошее и плохое. Наоборот, как нуждающиеся, так и охраняющие части личности пациента были составными, каждая содержала ряд хороших и ряд плохих элементов. Этот факт маскировал деструктивную по сути природу охраняющей организации и оправдывал сговор с нею зависимых частей самости.

Примерно через 15 месяцев после начала анализа пациент описал, как завершилось одно из его многочисленных волнующих платонических увлечений, когда девушка сказала ему, что у нее другой мужчина.

Затем он рассказал сон, в котором вломился в ее квартиру, зная, где находятся ключи, и улегся в ее постель, пока ее не было дома. Когда она вернулась со своим любовником, он позвал ее, чтобы известить о своем присутствии, и в спальню вошел ее любовник. Сон закончился, как только пациент понял, что скоро его попросят покинуть этот дом.

Когда я проинтерпретировал сон, говоря о маленьком мальчике, жаждущем тепла и комфорта, который хочет быть ко мне ближе, пациент ответил, что никакого настоящего желания к девушке не испытывал. Тогда я предположил, что, хотя пациент сейчас отрицает свое желание, во сне его убедила забраться в постель та его часть, которая утверждает, что заботится о нем, и соблазняет его теплом и комфортом. Однако все это время он прекрасно знал, каков будет результат, и, возможно, был прав в том, что настоящее его желание – это желание быть объектом унижения и жестокости.

Я подумал, что есть такая его часть, которая знает о его нуждах (и потому чувствительна к призывам другой части), но над ней господствует стремление к жестокости, и пациент создает ситуации, в которых неизбежно оказывается униженным и отброшенным в сторону. Думаю, он хотел, чтобы отчетливая жестокость сновидения повторилась на сеансе, и подталкивал меня к интерпретации, чтобы я отторгал его, подчеркивая его вторжение и вуайеризм.

На мой взгляд, нуждающаяся, зависимая часть самости пациента была соблазнена и теперь находилась в сговоре с нарциссической организацией, обещавшей о нем заботиться, но по сути управляемой садистическими мотивами. Его понимание ситуации, возникшее на основе многократного повторения подобного результата, не привело ни к каким переменам, поскольку либидинозная самость теперь была извращена и получала удовлетворение мазохистического рода.

Другой сон иллюстрирует сложный характер объектных отношений во внутреннем мире пациента.

Он собирался в путешествие, но маленькая тележка, на которой он вез свой чемодан, выскользнула из-под него на дорогу, и проезжающий транспорт смял ее. Затем он обнаруживает себя на вокзале с огромным количеством багажа. Он испытывал столь сильное нетерпение, что решил сесть на ближайший поезд, куда бы тот ни шел, говоря себе, что все равно все они идут в одном направлении. Но не смог собрать с платформы весь багаж, и некоторые вещи остались, в частности виолончель его матери.

Согласно его ассоциациям, эта виолончель недавно сломалась и нуждалась в починке. Когда это случилось, он купил новый фибергласовый футляр для своей собственной виолончели, на которой, однако, никогда не играл и которую вообще одолжил своему другу. Он задавался вопросом, сможет ли когда-нибудь взяться за нее опять.

Я подумал, что пациент находился в контакте со своими депрессивными чувствами, когда сражался со своим багажом, репрезентировавшим его внутренние объекты. Некоторые из них были повреждены, и с ними он никак не мог совладать, хотя и признавал свою ответственность за них. Репарация была невозможна, поскольку его способность к творчеству, представленная тележкой, была смята. В возрасте 12 лет пациенту была сделана операция в связи с неопустившимся яичком (проблема была замечена только тогда), и это оставило у него серьезные сомнения в собственной мужественности.

В этом состоянии пациент был особенно восприимчив к соблазнам и уговорам своей нарциссической части. Наперекор здравому смыслу она убедила его, что подойдет любой поезд, – точно так же он верил, что всякая девушка удовлетворит его перверсивную сексуальность. Либидинозная самость, способная к росту и пониманию, похоже, была представлена его виолончелью, которая (возможно, из-за его чрезвычайной чувствительности) была защищена фибергласовым футляром или же тем, что была передана другу на сохранение. Именно потому она была недоступна, когда он в ней нуждался, что делало еще более трудным сопротивление нарциссическому уговору.

Позднее он смог рассказать мне, что однажды действительно забыл кое-какой багаж на вокзале, в тот период, когда испытывал сильную тревогу. Он остался на каникулах в мединституте, чтобы закончить исследовательский проект, а поскольку почти все коллеги уехали, он чувствовал себя отчаянно одиноким. Однако он поддерживал себя за счет возбуждения, связанного с выполняемым проектом, который, как и множество других, казался ему блестящим, пока его возбуждение не спадало. Пациент смог описать мне, как он почувствовал себя несчастным, испуганным, боящимся сойти с ума. Некоторое время после этого сеанса он был более контактным и признавал беспокойство о себе. Похоже, этот сдвиг был связан с тем, что я сумел избежать сговора с его высокомерной частью и он не воспринимал меня ни отрицающим, ни презирающим его ощущение собственной неадекватности.

В другом сновидении он был туристом в Непале и ему показали плачущего мальчика с распухшими глазами. Вызвали непальского доктора, но лечение заключалось в том, чтобы положить конец страданиям мальчика раз и навсегда. Мальчика спросили, хочет ли он умереть, и, когда тот сказал, что хочет, доктор начал бить его по голове, а когда и это ни к чему не привело, принялся пилить ему шею, причиняя сильнейшую боль. Ф. спрашивал себя, почему он, будучи туристом, на все это смотрит, и чувствовал, что не в силах вмешаться, но и не может отвести взгляд. Это напомнило ему фильм, в котором американец вынужден был смотреть, как пытают его друга-китайца, и решил пристрелить его из милосердия.

Этот материал, похоже, демонстрирует, насколько сковала пациента его жестокая, деструктивная часть, объявившая себя его другом. Если бы он признал себя больным, плачущим мальчиком, я, по его убеждению, вступил бы в сговор с его жестокостью, и он бы получил непальское лечение того типа, которое продемонстрировал доктор в сновидении. С другой стороны, если бы он обратился ко мне как к аналитику-помощнику и позволил мне дружески его поддержать (как это сделал американец в фильме), нарциссическая организация, по его мнению, угрожала бы ему пытками. В то же время его восхищала жестокость, и он получал вуайеристское удовольствие от ее созерцания. Контакт со своими нуждами, предполагающими зависимость, был настолько болезненным и унизительным, что он воспринимал анализ как жестокость, на которую, тем не менее, соглашался, каждый день приходя на сеанс.

Он начал следующий сеанс с того, что протянул мне чек со словами, что на этот раз он уже вырвал его из чековой книжки. Он назвал это своим «утренним ритуалом» и продолжил, как часто делал, «чахлой» (по его выражению) шуткой. Английский генерал сказал побежденному китайскому генералу, что секрет успеха – в молитве. «Но мы тоже молимся», – сказал китаец, а англичанин ответил, что, возможно, бог не понимает по-китайски!

Об этой шутке ему напомнил сон, в котором китаец дал ему фашистскую фуражку.