Выводы
В этой главе я изложил клинический материал, указывающий, каким образом нарциссическая часть личности может получить непропорционально большую власть, захватив более здоровые части личности. Я предположил, что ей это удается в такой степени, в какой она способна убедить эти части вступить в перверсивные альянсы. Понимание таких альянсов может помочь аналитику в какой-то мере сопротивляться отыгрыванию с пациентом.
В этом материале можно увидеть, как пациент справлялся со своими чувствами ничтожности и зависимости. Обращаясь к сильным фигурам, своим «большим шишкам», он избавился от этих неудобных чувств, смог их спроецировать, а затем превратно истолковать их в себе и других. В то же время он противостоял этим жестоким методам и в какой-то мере понимал, как «большие шишки» его унижают. Тем не менее, он всегда позволял убедить себя, что «на этот раз может быть по-другому». Вдобавок к этому соблазнительному убеждению, его, безусловно, зачаровывали садизм и безжалостность, которые появлялись в сновидениях и фантазиях и удерживали его в своем плену. Он часто был вынужден созерцать жестокость, не в силах вмешаться и не в состоянии оторваться.
Существование таких извращенных приманок может поддерживать наркотическую зависимость пациента от защитных маневров за пределами всякой адаптивной функции. Они также поддерживают отчаяние пациента, поскольку он признает их власть над ним. Потому он не в состоянии поверить, что мог бы сопротивляться этому влечению, даже понимая саму деструктивную природу своей зависимости. Это один из факторов, заставляющих пациента чувствовать, что вся организация в целом должна быть разрушена, чтобы он от нее освободился, и подобные мотивы всемогущества могут также провоцироваться в аналитике.
Я пытался показать, что здесь мы имеем дело не с расщеплением на хорошее и плохое, а с последствиями сбоев в расщеплении и с новой сборкой образовавшихся фрагментов в сложную композицию под господством всемогущей нарциссической структуры. Чтобы освободить здоровую, здравую часть пациента, мы должны понимать ситуацию в целом. Полагаю, она включает в себя склонность пациента преподносить себя – как самому себе, так и аналитику – в качестве невинной жертвы. Мы должны распознать ощущение беспомощности, но также и те случаи, когда возникает сговор и пациент получает извращенное удовольствие от господства нарциссической организации. Понимания этого господства может оказаться недостаточным, и сговор также должен быть разоблачен. Если этого удается достичь, то пациент иногда будет способен принять существование истинно деструктивной части себя – части, с которой ему предстоит научиться жить, части, которую можно контейнировать и даже – модифицировать, но от которой невозможно отречься.
Глава 10
Два типа патологической организации: в драмах «Царь Эдип» и «Эдип в Колоне»[10]
В этой главе я обращаюсь за материалом больше к литературе, чем к аналитической ситуации, и рассматриваю Эдипа в схватке с реальностью и самопознанием в двух посвященных ему пьесах Софокла. Я полагаю, что в первой пьесе, «Царь Эдип», мы можем видеть, как Эдип и знал, и не знал истину о том, что он делает. Я попытаюсь доказать, что он знал, но
Подобные взгляды существенно отличаются от обычной интерпретации этих пьес, когда Эдип рассматривается как невинный человек, борющийся с безжалостной судьбой, и они основываются прежде всего на работе Филипа Веллакотта, оригинального филолога-классициста, известного своими переводами Эсхила и Еврипида (Vellacott, 1956, 1961, 1971). Его книга о драме «Царь Эдип» (Vellacott, 1971) была подвергнута яростной и даже уничижительной критике. Хотя некоторыми аргументами Веллакотта я не согласен, его основной подход я считаю чрезвычайно убедительным и информативным для меня как аналитика.
Разумеется, существует множество комментариев к пьесам Софокла, и более 300 психоаналитических работ, посвященных мифу об Эдипе (Edmunds and Ingber, 1977), которые я не буду пытаться осветить. В обширном исследовании Рудницкого (Rudnytsky, 1987) рассматриваются не только сами пьесы, но и то, как они повлияли на Фрейда. Книга Виннингтон-Ингрэма (Winnington-Ingram, 1980) может служить хорошим примером работы по греческой филологии, разделяющей ту классическую точку зрения, что Эдип не знал о том, кого он убил или на ком он женился. Более того, как и большинство ученых, он доказывает, что в Колоне Эдип наконец получает возможность осмыслить свалившиеся на него несчастья и благодаря страданию обретает героический масштаб. Так что перед лицом смерти отрицание Эдипом вины приходит в соответствие его статусу.
Важно отметить, что новый взгляд на эти пьесы ни в коей мере не направлен на то, чтобы заменить собой классический подход, следующий явному содержанию пьес. Однако я полагаю, что, как и в случае явного содержания сновидений, здесь можно рассматривать различные слои бессознательного и полуосознанного значения, существующие наряду с явным содержанием, которые придают глубину смыслу пьес и помогают нам понять то сильнейшее воздействие, которое они на нас оказывают.
Сюжет «Царя Эдипа»
Трагедия Эдипа начинается в тот момент, когда оракул Аполлона (Феба) сообщает Лаю, царю Фив, что его судьба – умереть от руки собственного сына. Чтобы избежать исполнения этого пророчества, Лай и его жена Иокаста прокалывают стопы новорожденного младенца и отдают его пастуху, чтобы тот оставил его умирать на близлежащей горе Киферон. Пастух сжалился над ребенком и спас ему жизнь, так что Эдип попадает в Коринфский царский двор, где считается сыном бездетного царя Полиба и его жены, царицы Меропы. Юношей он попадает на пир, где некто, выпивший лишку, предполагает, что он не сын своих родителей. Не удовлетворенный их заверениями, Эдип отправляется за правдой к Дельфийскому оракулу.
Оракул не говорит ничего определенного о происхождении Эдипа, но повторяет пророчество, ранее данное Лаю, и предупреждает Эдипа, что ему суждено убить своего отца и жениться на собственной матери. Чтобы избежать этого рока и спасти Полиба и Меропу, Эдип решает никогда больше не возвращаться в Коринф и, двинувшись в противоположном направлении, приходит к развилке трех дорог, где встречает повозку, перед которой бежит вестник, сталкивающий его с пути. В гневе Эдип нападает на глашатая, сидевший в повозке человек наносит ему удар, и в отместку Эдип убивает его и четырех его слуг; лишь одному удается бежать, и он возвращается в Фивы с печальной вестью. Эдип следует далее и, прибыв в Фивы, обнаруживает, что над городом тиранически властвует Сфинкс, удушающий каждого, кто не в состоянии разгадать его загадку.
Загадка такова:
«Есть существо на земле: и двуногим, и четвероногим Может являться оно, и трехногим, храня свое имя.
<…> Все же заметь: чем больше опор его тело находит, Тем в его собственных членах слабее движения сила».
Эдип принимает вызов и решает загадку, возможно, с той подсказкой, что слово «двуногий» звучит как «дипус», а его собственное имя, «Эдип», означает «опухшие ноги», отсылая к травме, нанесенной ему родителями. Его ответ: это человек ползает на четвереньках, будучи младенцем, ходит на двух ногах во взрослом возрасте и ковыляет, опираясь на клюку, в старости. Проиграв, Сфинкс кончает жизнь самоубийством, а благодарный город предлагает Эдипу корону, недавно потерявшую владельца, и королеву Иокасту, недавно потерявшую мужа.
Эдип правит Фивами семнадцать лет, пока на город не обрушивается несчастье – мор, и тогда снова обращаются к оракулу. В этот момент и начинается «Эдип» Софокла. Драма открывается тем, что народ умоляет Эдипа помочь городу, страдающему от мора. Здесь появляется брат Иокасты, Креонт, принесший от оракула долгожданное известие, гласящее, что город осквернен присутствием в нем убийцы Лая. Эдип клянется найти и наказать преступника и посылает за древним прорицателем Тиресием, чтобы тот указал виновного. Сначала тот отказывается это делать, но Эдип ведет себя ребячески оскорбительно, и Тиресий, разгневавшись, прямо говорит ему, что, во-первых, он, Эдип, и есть убийца Лая, и далее следует ясный вывод: он сын не Полиба и Меропы, как утверждает, а Иокасты и Лая. Значит, это именно он «страны безбожный осквернитель, <…> живущий в постыдном союзе с ближайшей родственницей»[12].
На эти обвинения Эдип отвечает еще более оскорбительно и начинает обвинять Креонта в заговоре с целью его, Эдипа, свержения. Входит Иокаста, Эдип внимает ее призыву и умеряет свой гнев. Когда Иокаста узнает, что Тиресий обвиняет Эдипа в том, что тот убил Лая, она успокаивает Эдипа, говоря, что пророчествам доверять не следует, и это ясно по пророчеству, данному Лаю. Оно, утверждает Иокаста, очевидно неверно, поскольку, во-первых, сын Лая был брошен на произвол судьбы, оставлен умирать, во-вторых, Лая на развилке трех дорог убили разбойники. Эдип обеспокоен и начинает выспрашивать у Иокасты подробности смерти царя. Кто его сопровождал? Как он выглядел? Кто принес известие о его смерти в Фивы? Затем, объясняя свое плохое предчувствие, он рассказывает о своем коринфском происхождении, сомнениях относительно родителей, о том, что сказал ему оракул, и, наконец, описывает, как убил человека на развилке трех дорог. Горе Эдипу, если он убил Лая! Однако свидетель утверждал, что Лай был убит бандой разбойников, и хотя на Эдипа указывает как будто неоспоримая улика, не исключено, что свидетель будет придерживаться своей версии о нападении разбойников, и все соглашаются не выносить приговора, пока тот не будет допрошен. Вопрос о родителях Эдипа также оставлен без внимания, несмотря на рассказ Иокасты о пророчестве, данном Лаю, рассказ Эдипа о пророчестве, данном ему, а также несмотря на неупомянутый факт, известный Эдипу и, безусловно, Иокасте, – шрамах на стопах Эдипа.