Полагаю, для г-на Е. было тяжело переносить свою реакцию на мой недавний недельный отпуск, и, не зная никаких подробностей, он ощутил себя отброшенным и нуждающимся. Параллельной «дерьмовой» мысли о члене парламента присутствовала мысль о том, что я, отвергнув его, заслужил то, что получил. Однако он также видел, что я не вполне отошел от своей тяжелой утраты, жалел меня, и его хорошего чувства оказалось достаточно, чтобы распознать, что мысль эта – «дерьмовая».
Я проинтерпретировал, что пациенту все еще было плохо от его «дерьмовой» мысли, но не настолько плохо, как раньше, поскольку он также ощутил, что испытал хорошие чувства сожаления и печали, когда поставил меня в трудное положение. Это означало, что он не впал в обычную панику, но все еще колебался, может ли принять эту мысль как плохую или же нужно отделить ее от остальных как нечто хорошее. Он все еще хотел, чтобы я подбодрил его тем, что эта враждебная мысль на самом деле неплоха, поскольку она здорово упакована, и вообще – является результатом тревоги. Это означало, что его нельзя обвинять, и если бы я с этим не согласился, то, скорее всего, стал бы плохой фигурой, несправедливо ненавидящей пациента. Я связал это с неопределенностью во сне: фекалии преподносятся вследствие тревоги (возможно, как инфантильный подарок – лекарство для депрессивной матери) или же вследствие желания испортить. Пациент отреагировал, ответив, что он также чувствует себя отвергнутым, когда тратит массу усилий, делая что-то для меня, а я это не ценю.
Очевидно, что когда пациент чувствовал себя столь униженным, он был убежден, что его не примут, и это приводило к тревоге, в точности равняющейся ужасу, поскольку ненависть к нему приравнивалась к тому, что его отбросят и оставят умирать. Теперь ситуация как будто изменилась, она больше не была настолько ясной, чтобы он не мог выдержать эти переживания. Если бы он мог принять идею, что он хочет отомстить и желает сделать это, испортив мою работу, могла бы возникнуть вина, а это, в свою очередь, могло бы привести к раскаянию и желанию совершить репарацию. Это желание испортить было особенно сильным, когда г-н Е. чувствовал, что его усилия все исправить, принося дары, наталкиваются на мою неспособность признать хорошие качества, смешанные с его ненавистью.
Обсуждение
Оба пациента, о которых шла речь выше, негодовали по поводу обид, которые, по их ощущениям, были им нанесены и продолжали наноситься. Хотя эти пациенты весьма различны по своей психической структуре и используемым защитам, оба они испытывали недовольство и не могли освободиться от него, чтобы иметь возможность осознать свое желание повредить свои объекты. По существу, когда они с недовольством скрывались в психическое убежище, их ненависть, хотя и не явно насильственная, оставалась чрезвычайно мощной, медленно и исподтишка отравляя их отношения и подталкивая их к саморазрушительным действиям.
Каждый из них совершал попытки выхода из убежища и устанавливал, по крайней мере, краткий контакт с противостоящей ему психической реальностью. В случае г-на Д. мне казалось, что это происходит, когда он предполагал, что я считаю его «вернувшимся к начальной точке», а также когда он боялся, что «сжег за собой мосты». Эти ситуации, похоже, возникали тогда, когда пациент чувствовал угрозу утраты, впадал в панику и резко возвращался к мании величия. Он словно верил, что всякое переживание утраты повергнет его в депрессию, которой он страшился. Г-н. Е. был способен поддерживать контакт с чувством утраты более длительное время и смог признать свою ненависть к члену парламента и свое желание с ним поквитаться. Более того, он мог соприкасаться с подобными желаниями по отношению к своему аналитику и распознавать то, что называл «дерьмовыми мыслями». Это позволило ему добиться определенного прогресса в принятии утраты и в репарации. Однако и здесь контакт не мог длиться долго, и выход из убежища всякий раз сменялся возвращением в него.
Оба пациента вышли на критическую точку депрессивной позиции, описанную в главе 3, которая возникает, когда необходимо выполнить задачу отказа от контроля над объектом. Пока пациенты находились в состоянии недовольства, они продолжали обладать своим объектом и контролировать его и оставались «застрявшими» на первой фазе депрессивной позиции, где утрата отрицается. Чтобы проработать депрессивную позицию и позволить объекту быть независимым, эту фазу необходимо преодолеть. Кляйн (Klein, 1935) называет эту ситуацию фундаментальной для понимания «утраты любимого объекта» – ситуацию, когда «Эго становится полностью идентифицированным со своими хорошими интернализованными объектами и в то же время начинает сознавать свою неспособность оградить и сберечь их от интернализованных преследующих объектов и Ид» (p. 265).
Некоторые пациенты способны отказаться от всемогущего контроля над своими объектами, отпустить их и примириться с тем фактом, что в психической реальности это означает позволить им умереть. Другие паникуют и возвращаются под прикрытие убежища.
Винникотт (Winnicott, 1969, 1971) обсуждает эту проблему, проводя различие между тем, что он называет
Но, увы, повторное появление объекта, пережившего атаки субъекта, может также использоваться индивидом для отрицания реальности этих атак и убеждения себя в том, что нет нужды сожалеть или испытывать вину. Когда это происходит, выживание объекта помогает пациенту избежать той психической реальности, с которой он установил кратковременный контакт. В других случаях пациент понимает, что объект хотя и пережил нападения, но остается поврежденным в психической реальности пациента и его возвращение не отменяет тот факт, что существовало желание его разрушить. В то же время, чтобы принять реальность независимости объекта, пациенту предстоит отказаться от всемогущественного убеждения, что судьба объекта целиком находится в его руках. Ему следует выдержать чувство вины, причем соразмерное тому, что было утрачено. Ему надлежит признать утрату и скорбеть о ней – и это касается также утраты его собственного всемогущества. Если аналитик может противостоять отыгрыванию, происходящему либо через возмездие, либо через сговор, он способен поддержать пациента и помочь ему пережить эту ситуацию в его внутреннем мире. В частности, он способен помочь пациенту адекватно пережить эти события, а во многих обстоятельствах – помочь ему обнаружить позитивные чувства, которые способны смягчить его ненависть. Именно эти любовные чувства вместе с признанием деструктивных желаний могут поставить перед пациентом задачу репарации.
В таком контексте репарация часто принимает форму прощения, поскольку для восстановления отношений пациент должен чувствовать себя способным простить – а также быть прощенным. Чтобы измениться и открыть путь развитию, пациент в конечном счете должен простить свои объекты за весь тот вред, который они ему причинили, а сделать это он может, только будучи убежденным, что сам прощен за то, что
«Ведь невозможно ожидать, что кто-либо, кто не простил, будет
Прощение требует от нас признания сосуществования хороших и плохих чувств: достаточно плохих, чтобы оправдать вину, и достаточно хороших, чтобы заслужить прощение. Нам необходимо верить, что это верно по отношению к нам, а также и по отношению к нашим объектам. Следует признать желание отомстить и взять на себя ответственность за ущерб, который мы причинили своим объектам. Это означает, что для достижения прощения мы должны признать плохие элементы нашей природы, но при этом обладать хорошим чувством, достаточным для того, чтобы мы ощутили раскаяние и желание совершить репарацию.
В описанных выше случаях основная проблема заключалась в том, что, по ощущениям пациентов, я совершил нечто непростительное. Поэтому я задался вопросом: почему же пациент не может меня простить? Я пришел к выводу, что месть – комплексный феномен. Зачастую кажется, что она начинается с реальной или воображаемой обиды, провоцирующей не более чем желание справедливости и разумной компенсации. Потребность в мести особенно настоятельна, когда ущерб и обида нанесены не только самости, но и хорошим внутренним объектам, представленным семьей или группой. Тогда сознательной целью мести становится очищение доброго имени обиженного объекта или восстановление семейной чести. Здесь месть становится выражением инстинкта жизни и требует, чтобы мы противостояли тем, кто обижает нас и угрожает нашим объектам.
На практике же справедливости редко удается вмешаться адекватным образом, и, когда она не приносит желаемого результата, иные мотивы получают возможность подключаются к этому исходно справедливому порыву. Старая ненависть, основанная на нарциссических ранах, жадность, ревность, эдипальное соперничество, и особенно примитивная деструктивность, коренящаяся в зависти, вступают в силу и придают мести ее ненасытный характер, – и если ее не удается сдержать, последствия бывают разрушительны. Когда начинает доминировать инстинкт смерти, чувство мести не удовлетворяется до тех пор, пока объект и вместе с ним и самость не окажутся полностью разрушенными.
Открытое выражение мести опасно, поскольку оно вызывает страх возмездия со стороны более сильного объекта или страх вины, если месть окажется успешной и непомерной. Пациент попадает в ловушку смертельной внутренней ситуации, чувствуя себя обиженным и неспособным получить возмещение. Уход в психическое убежище предлагает ему охрану со стороны сложной сети объектных отношений, куда зачастую включены мощные и безжалостно деструктивные объекты, функционирующие как мафиозная банда. Такие банды – мастера мести, и они получают власть над пациентом, обещая ему в конечном итоге уничтожение всех его врагов (Rosenfeld, 1971a).
Эта патологическая организация действует в мире бессознательных фантазий, которые иногда отчасти осознаются, но индивид тщательно следит, чтобы они не разыгрывались открыто. Он тщательно оберегает внешнюю ситуацию, но в бессознательной фантазии нападение приводит к таким разрушениям, что необходимость их признать приводит в ужас. Порождаемое при этом чувство вины становится невыносимым, и индивид справляется с ним посредством проективной идентификации, так что оно поселяется в объекте, где становится неотличимым от собственной «плохости» объекта. В результате пациент оказывается противостоящим настолько плохому объекту, что простить его невозможно и нельзя позволить ему избежать ответственности, но следует наказать или разрушить. Однако важно понимать, что, с точки зрения пациента, как раз аналитик будто бы не способен принять свою «плохость» и признать свою вину. Пациент переживает эту ситуацию как повторяющуюся, когда «плохость» приписывается ему его объектами, требующими, чтобы он принял ее и исправил то, что ощущается как ошибка объекта. Иногда для пациента принципиально важно видеть, что аналитик способен оценить свою ответственность за тупиковую ситуацию и смириться с виной, соразмерной тому, что он совершил.
Как это бывает с очень многими феноменами в психоанализе, исход конфликта зависит от баланса между инстинктами жизни и смерти, между любовью и ненавистью, между добром и злом. В конечном итоге именно страх перед преобладанием ненависти мешает признанию вины и склоняет выбор в сторону всемогущественных методов защитных организаций.
Мой пациент г-н Д. не был уверен, что его добрые чувства достаточны, чтобы рискнуть признать свои мстительные импульсы и оградить свои объекты от осуществления мести. Его отношения с внутренним источником хорошего были ненадежны, что повергало его в панику, когда он начинал осознавать свою ненависть к своим объектам. Он чувствовал, что вынужден ограждать свою «плохость» и отрицал ее посредством всемогущественной, маниакальной псевдорепарации. Г-н Е. больше верил в источник внутренней «хорошести», с которым мог идентифицироваться, так что, например, дарение фекалий могло быть расценено как акт, демонстрирующий сильную амбивалентность. Это давало, по крайней мере, кратковременную веру в то, что его можно простить, и уменьшало необходимость отрицать свою ненависть и свои деструктивные, «дерьмовые» мысли. Такой прогресс всегда нестабилен, так что за выходом из укрытия неизбежно следует возвращение в него, снова и снова. Однако поскольку это раз за разом отыгрывается в отношениях с аналитиком, способность пациента признавать нанесенный ущерб может укрепиться, и периоды его контакта с депрессивными чувствами станут более частыми.
Глава 8