Клинический материал

Первый пациент, г-н Д., работал научным сотрудником в беспощадной академической среде, где соперничество иногда казалось смертельным. Обычно он включался в новую работу с бурным энтузиазмом, начинал многообещающе, но в итоге все заканчивалось разочарованием. Он испытал тяжелую депрессию в университете, когда вначале был назначен редактором студенческой газеты, а потом уволен с этой должности. Теперь он боялся рецидива депрессии и обратился к анализу в первую очередь для того, чтобы предотвратить эту возможность. Фактически, ситуация на работе у него становилась все более шаткой, отчасти потому, что он не выносил критики, и многочисленные конфликты с начальством приводили его в ярость, которую он должен был подавлять, обеспечивая свое выживание.

Пациент отрицал как свою персональную вовлеченность в соперничество на работе, так и ревность к старшей сестре, не выбравшей академическую карьеру, вышедшей замуж и недавно родившей ребенка. Он признавал, что родители были очень довольны сестрой, но считал, что легко превзойдет ее достижения, как только успешно закончит свое исследование и, пользуясь своим успехом, обзаведется такой женой, какую родители обязательно одобрят.

Он тратил много времени, планируя переходы на другие кафедры, переезды в другие страны и даже смену области исследований, и, хотя в фантазии это приводило к триумфу над коллегами и учителями, он не считал их мстительными и отрицал всякую ненависть к тем, кто, похоже, постоянно пренебрегал его значимостью и мешал его продвижению.

Он начал сеанс, описав заседание, которое прошло по соседству с его комнатой днем ранее. Оно состоялось в кабинете старшего преподавателя, и г-на Д. туда не пригласили, что подчеркивало тот факт, что он больше не работает на этой кафедре. Позднее у него состоялся серьезный разговор со старшим преподавателем, который посоветовал ему держать себя в руках. Этот преподаватель сказал, что г-н Д. склонен принимать импульсивные решения, не заслуживающие доверия, и мой пациент отреагировал уступчиво, согласившись, что это абсолютно справедливо, и выразив благодарность за все, что кафедра для него сделала. В общем, по его уничижительным замечаниям в адрес этого преподавателя и всей кафедры было понятно, что он считал себя выше их всех и помалкивал до тех пор, пока не продемонстрирует им свой успех в другой ситуации.

Он продолжал говорить возбужденно, но не слишком убедительно о своих новых перспективах и исследовательских планах, но прибавил, что, по его мнению, я в нем разочаруюсь, поскольку сочту все это повторением пройденного и подумаю, что он «вернулся к начальной точке». Дальше он сказал, что заметил, что больше ничего мне не рассказывает, как будто анализ тоже уже фактически закончился. Например, в пятницу он пригласил очень привлекательную новую девушку провести с ним время, но – прибавил он – был несколько разочарован отсутствием у нее воодушевления по этому поводу. Он порвал отношения со своей прежней подругой более года тому назад, но продолжал звонить ей и весьма подробно обсуждать свои новые должности и новых девушек. Затем г-н Д. пожаловался, что оставил ей сообщение, но она не перезвонила. Он задавался вопросом – не потому ли, что он недавно рассказал ей, что, проходя анализ, стал заниматься мастурбацией? Она тогда сказала: «Как это мерзко» или, может быть, «Как это жалко»? Пациент отметил, что вряд ли у нее вызвало бы омерзение ничтожество кого-нибудь другого.

Моей интерпретацией было следующее: он боится, что у меня вызовет отвращение то, как он обсуждает свои планы оставить работу и анализ. О его возбуждении в связи с новыми должностями и планами в отношении новых девушек на сеансе говорилось так, будто я здесь совершенно ни при чем – точно так же старший преподаватель провел заседание в своем кабинете, не пригласив г-на Д. Теперь пациент боялся, что я такой же, как его бывшая подруга, а он вернулся туда, откуда начинал. Он начал анализ с энтузиазмом, но теперь чувствует себя настолько обиженным и обманутым, что это стало невыносимым.

Он отреагировал следующим образом: он все это видит, но вынужден так поступать и уверен в моем понимании. Я проинтерпретировал: он надеется, я вижу, что у него нет выбора и он вынужден отмахиваться от всего сказанного мною как от неважного, – так же, как он вынужден переходить на другую кафедру, что означает конец анализа и переживается как возвращение к исходной точке. Я предположил, что базовая, невыносимая для него ситуация такова: заседание в соседнем кабинете напоминает ему о моем независимом существовании и о тех случаях, когда им пренебрегли. Она особенно обостряется, когда надвигается отпуск или выходные, как сейчас – на прошлом сеансе я сообщил ему даты моего отпуска.

Он сказал, что чувствует, как мне не нравится, когда он начинает относиться ко мне высокомерно и пренебрежительно, и я думаю, он ощущал, что это меня ранит и задевает. Однако он добавил, что мое упоминание об отпуске и т. п. никак на него не действует, – вероятно, тут он чего-то не понимает, поскольку никогда не мог взять в толк, почему я так часто об этом говорю. Его внимание обращено на другие вещи. Он не чувствует никакой враждебности ко мне, хотя полагает, что я прав, и он ненавидит старшего преподавателя, профессора, а также своего отца. Я проинтерпретировал, что, несмотря на спокойствие и надменность, он все же расстраивается, когда чувствует, что я в нем разочарован. Думаю, он считал меня человеком, вынужденным защищать себя и в свою очередь становиться надменным, и поэтому я, по его мнению, делал все, чтобы он почувствовал себя зависимым от анализа.

Хотя его фантазии триумфального превращения зависимости от отца, профессоров и подруги в их зависимость от него были довольно осознанными, и он видел, что они означают радикальную перемену ролей, пациент не признавал, что чувствует какую бы то ни было ненависть, и не связывал эти фантазии с желанием мести. Он также не мог признать свою ненависть к анализу, который осознанно считал для себя ценным, и полагал, что просто вынужден оставить его под давлением обстоятельств. Он терпеливо смирился с моими упорными интерпретациями относительно выходных и перерывов. Насилие, предполагаемое открытой местью, было заменено жестокостью его ухода в психическое убежище, в котором я считался настолько незначительным, что не мог даже нападать. Он лишил меня выбора и вынудил выслушивать описания своих планов относительно новых отношений, в которых мне не было места. Он относился ко мне как к человеку терпимому и понимающему, но думаю, что он в какой-то степени осознавал, что часто старался спровоцировать у меня чувства раздражения и обиды.

Через два сеанса он начал встречу со мной с обсуждения неких предпринимательских проектов, в которых его исследовательские идеи продавались группе промышленников, а затем описал собеседование с профессором политехнического института, который подумывал предложить ему работу, – однако работа эта оказалась значительно ниже уровнем, чем он рассчитывал. На такой уровень он не был согласен, но подумал, что стравит этих работодателей с другой кафедрой, на которую вскоре поступит работать. Он сказал, что у него нет желания сжигать мосты – как при предыдущей попытке оставить свою должность. Г-н Д. также продолжал поддерживать холодные отношения с отцом после случая с ребенком сестры. На семейном празднике он в шутку дал ребенку отхлебнуть шампанского, чем вызвал гнев отца, который особенно подчеркивал, что это не его ребенок и у него нет права решать, что ему можно давать. Он вынужден был сдержать гнев, но отреагировал отказом на приглашение матери прийти на обед.

Через мысль о сжигании мостов пациент немного приблизился к переживанию страха, что я не желаю его видеть снова, поскольку он постоянно разрушает мое расположение к нему различными триумфальными планами. Я подумал, что это могло привести его к краткосрочному переживанию утраты, повергшему его в панику. Через пару секунд он вернулся к своему предыдущему настроению и описал, как он и его новая подруга смеялись над собеседованием в политехническом институте. Заведующий кафедрой был типичным ограниченным «технарем». Это была бы работа, где пришлось бы много преподавать, почти не заниматься исследованиями, отсиживать с девяти до пяти, работа, не предлагающая ничего интересного и не требующая никакого мастерства. В этом случае выход из убежища оказывался невыносимым и пациент вернулся в свою манию триумфаторства.

Второй пациент, г-н Е., достаточно хорошо воспользовался анализом, был успешен на работе и получал все большее удовлетворение в браке. В анализе иногда возникали ситуации, провоцировавшие в нем «плохие» мысли, и в прошлом это часто вызывало у него ощущение, будто он настолько плох, что простить его невозможно. В младенчестве мать, пребывая в депрессии, подолгу оставляла его плакать в одиночестве, и я думаю, что он, должно быть, чувствовал себя наполненным чем-то настолько «плохим», таким беспокойством и отчаянием, что был уверен – мать не хочет его знать и оставит умирать (а теперь я поступаю таким же образом).

Обычно он справлялся с паникой, появлявшейся в ситуациях такого рода, идеализируя свою логику и мышление, и получал подтверждение своей желанности в том, что эту логику ценили и ею восхищались. Если я с этой идеализацией не соглашался, пациент ощущал, что я отрицаю его «хорошесть» и заставляю его чувствовать себя настолько плохим, что он не верил, что я вообще хочу его знать. Когда я не поддерживал его посредством восхищения, это означало, что он мне не нравится, я обвиняю его в моей депрессии и хочу его смерти. Это, как правило, наполняло его ненавистью и приводило к эскалации «плохих» мыслей. Однако если я восхищался им, он чувствовал, что может склонить меня к сговору с организацией, которая помогала ему отрицать его агрессию и деструктивность. Похоже, в его убежище как идеализация, так и недовольство поддерживались одной и той же организацией и обида сосредоточивалась на моем отказе примкнуть к идеализации.

В реакции пациента на некоторые мои ошибки и недостатки была одна особая черта. Однажды я, безусловно, сделал что-то плохое, исключающее его, и он почувствовал, что не нравится мне и не желанен, но кроме этого у него возникло ощущение предательства, добавлявшее остроты негодованию и гневу. Я ощущал, будто совершил нечто непростительное, выводящее меня за всякие рамки и дисквалифицирующее, так что я оказываюсь непригодным для работы психоаналитика. Г-н Е. не видел, что я представляю собой смесь хороших и плохих элементов; в ситуациях, подобных описанной выше, я оказывался полностью плохим, и это необходимо было продемонстрировать. Такие ситуации были очень неприятными, и пациент часто подрывал мою веру в работу и себя самого, особенно когда у меня были причины чувствовать себя плохо, сделав что-то или наоборот, не сделав. Эти ситуации сопровождались предложением выхода. Если бы я согласился на защитную идеализацию, состоялся бы сговор и все наладилось.

Однажды пациент начал сессию с замечания о том, как почувствовал себя несколько некомфортно, войдя в здание. В приемной ощущалось нечто странное, и он отметил, что я чихнул, когда спустился за ним. Он надеется, что я не простудился, и сейчас понял, что последнее время я как-то напряжен. На самом деле – и он это знал – я брал отпуск на неделю из-за тяжелой утраты, которую понес полмесяца назад.

Дальше он сказал, что его выходные дни прошли неплохо, большую их часть он провел на партийном конгрессе в качестве политического журналиста. После суетливой субботы он видел много снов, но запомнил только один фрагмент. Он поместил кусок фекалий в подарочную коробку, готовя кому-то подарок. Люди комментировали его действия, и кто-то сказал, что это результат тревоги. Кто-то другой отметил, что это его желание все испортить и изгадить.

Он полагал, что этот сон связан с конгрессом, и соотнес его с чувством соперничества с коллегами. Затем он вспомнил свое ощущение удара на сеансе в пятницу, когда я проинтерпретировал его применение логики как идеализированную продукцию, скрывающую то, что он чувствует на самом деле. Это напомнило ему предыдущие случаи, когда он чувствовал, как я неотступно его преследую. Тогда он ощущал, как все, что он пытается мне предоставить, отметается, и паниковал, что не может говорить ни о чем, что бы я счел приемлемым.

Дальше пациент снова заговорил о конгрессе, где встретил друга, сказавшего ему, что член парламента, с которым он работал, опасно болен. Он-то ничего не знал об этой болезни, и много раз звонил тому человеку, добиваясь, чтобы тот предоставил ему данные, необходимые для одной статьи. Первая его мысль была о тревоге и сожалении, но ее быстро заменила другая, из разряда тех, что пациент называл «дерьмовыми»: мысль о том, что болезнь – это наказание тому человеку за отказ помочь ему.